— Ну и значит, что дальше? — без всякого энтузиазма ответил Тарханов.

— А дальше, — прежним тоном, не желая терять кураж, ответил Ляхов, — мне вообразилось. Что, если я в этом же журнале напишу приказ дежурной немедленно доложить начальнику особого отдела эскадры (это входит в ее обязанности), чтобы он связался по такому-то телефону с вами, Григорий Львович, или с господином Чекменевым. О тексте сообщения можем подумать…

Тарханов, похоже, идеей заинтересовался, но не успел еще ничего сказать, как возразил Розенцвейг:

— Ничего не выйдет, Вадим, увы. Если бы такое было возможно, и Игорь, и я это сообщение уже получили бы. Само собой — в январе. Когда вы еще находились только в предварительной разработке. Следовательно, у этого мира с тем — связи нет. Иначе попробуйте, представьте, как бы мы с Чекменевым с вами разговаривали?

Ляхов рассмеялся. Мало книжек, за исключением служебных инструкций, его коллеги читали.

— Так вы это сообщение и не получили тогда, потому что возражаете против этого сейчас. Я вас послушаюсь, ничего не напишу, вы ничего не прочитаете и затеете свой дурацкий эксперимент в августе. Ладно, все это на самом деле глупости. Вы меня убедили…

Шлиман ждал его на скамеечке, всем своим видом демонстрируя буддистского типа отстраненность. А чего ж? В его-то положении.

Но с другой стороны, какое-никакое, а существование он продолжает, причем не в эфирной форме, а самой что ни на есть телесной. И пусть не прикидывается — определенные интересы в этой «жизни» у него все-таки остались. Иначе зачем бы ему приглашать на беседу «живого», да еще и не вообще, а именно Вадима Ляхова.

Значит, сохранились в мозгу, или что там его заменяет, и замыслы, и эмоции, и предпочтения, и некоторая даже тактика поведения, обращенная, что ни говори, в будущее. Насколько уж продолжительное — не суть важно.

В противном случае глубоко бы ему было наплевать на людей, с которыми его свела судьба, и ни малейшего желания продлить свое с ними общение он бы не испытывал.

Ляхов поймал себя на мысли, что опять он оперирует категориями, к здешнему миру не применимыми по определению. А куда деваться? Иначе мыслить и чувствовать он просто не умеет. Не научился еще.

— Так в чем проблема, капитан? — в прежнем стиле спросил он, садясь рядом со Шлиманом и разминая сигарету.

Вот курить здесь он очень много стал, и курить, и выпивать, хоть по чуть-чуть, но почти постоянно. А что же вы хотите, каким еще образом душевное равновесие поддерживать?

Кстати, люди прошлых веков, еще не подпавшие под влияние врачей и прочих моралистов, сторонников здорового образа жизни, прибегали к указанному средству гораздо чаще.

Какой роман девятнадцатого века ни возьми, особенно из разряда приключенческих и авантюрных, там на каждой странице:

«Альбер снял с пояса кожаную флягу с коньяком и пустил ее по кругу».

«„Выпейте, Меллоун, это вас подбодрит“, — лорд Джон наполнил высокий бокал, плеснул в него содовой и подвинул ко мне».

«Дарби МакГроу, дай мне рому».

«Поручик Карабанов посчитал патроны в барабане револьвера и, готовясь к смерти, сказал: „Эх, и выпил бы я сейчас ледяного шампанского!“»

Ну и так далее.

В подтверждение этих литературоведческих воспоминаний (а также, наверное, для того, чтобы убедиться в собственной идентичности) Вадим тоже глотнул из никелированной фляжки суховатого на вкус, припахивающего дымком ячменной соломы виски. Вообще, виски из горлышка идет намного приятнее водки.

Он прислушался к собственным ощущениям, убедился, что никакие вкусовые и идеологические аберрации[66]места не имеют. А ведь известно, что первый признак телесной или душевной болезни — именно нарушения вкуса. И обоняния. Табачный дым вдруг начинает пахнуть навозом, фиалки — чесноком…

После чего благожелательно кивнул капитану: мол, давай, излагай, я слушаю со всем вниманием.

— Я много сегодня думал, коллега, — тем же медленным, неприятно вязким тоном заговорил Шлиман. — И пришел к интересному, с чисто научной точки зрения, выводу. Все происходящее — я имею в виду сам факт моего в данном качестве существования и феномен так называемой загробной жизни, в которую я никогда не верил, — напрямую соотносится с появлением в этом мире вас. То есть вас лично и ваших друзей. Ничего подобного здесь до этого не происходило и происходить не могло по тем же самым причинам.

— То есть? — осторожно спросил Ляхов.

— При чем тут ваши «то есть?». Я, условно говоря, воскрес примерно в то же время, когда, по словам господина Розенцвейга, состоялся ваш переход оттуда сюда. Все те «умершие», — при этом слове он как-то странно кашлянул, будто у него запершило в горле, — с которыми я оказался в одной компании, перешли в это качество тоже одновременно, плюс-минус полсуток, сутки. Никаких следов наличия поблизости экземпляров хотя бы недельной и более давности не обнаруживалось.

Звучало это убедительно и вполне научно.

Более того, капитан-биолог «очеловечивался» прямо на глазах. Всего лишь утром он выглядел неким зомби, причем — с ярко выраженным похмельным синдромом. Теперь же отличить его от живого человека, если не знать предыстории, можно было с трудом.

— И что из этого следует? На ваш взгляд? Проникнув через «завесу времени», мы, похоже, создали новую реальность? Каким же, простите, образом?

На самом деле разговор становился интересным. И хотелось его продолжать, невзирая на то что, по мере погружения солнечного диска за недалекий, затянутый дымкой горизонт, стало ощутимо холодать. Февраль все-таки, хотя и средиземноморский. В легкой камуфляжной куртке познабливало, но не приглашать же покойника в теплое помещение? Последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Точнее, наоборот.

Оставался единственный способ поддержать равновесие между внешней и внутренней средой. Еще глотнуть из фляжки.

— Мне это тоже непонятно. Но наблюдаемые факты говорят сами за себя. Хотя бы такой из них — я на самом деле чувствую себя гораздо лучше. Намного лучше, чем даже когда мы с вами беседовали в машине. И, значит…

— Это наше на вас влияние сказывается? Исходящее от нас жизненное излучение или просто сам факт присутствия здесь?

Гипотеза Шлимана удивительно гладко ложилась на все, что сам Ляхов уже успел передумать. Включая его сомнения насчет первого контакта Тарханова с миром, увиденным в Пятигорске. И того, о чем он размышлял уже здесь, особенно — после знакомства с заметкой в газете о собственном исчезновении. Пусть и из несколько иной реальности.

Но тогда, получается, почти совершенно синхронно этот мир начинает влиять на всех нас? Прежде всего, на Татьяну, потом на Тарханова, Розенцвейга, а там дойдет и до него с Майей? Обмен происходит? Пусть пока не разумов, но, может быть, и хуже? Сущностей? Убитый Шлиман вочеловечивается, а мы начнем развоплощаться?