После первого съезда приехал он в Иркутск, пошел на встречу со своими летчиками. Зашел разговор о Ельцине, все были возмущены публикациями в некоторых газетах о том, что, мол, Борис Николаевич позволяет себе даже на заседаниях появляться в нетрезвом виде. Все ждали, что скажет по этому поводу Порогов. Как человек, окунувшийся в большую политику, Николай ответил дипломатично:

— Я с Ельциным за одним столом не обедаю. Но мой сосед, директор серпуховской бумагоделательной фабрики Юрий Гехт, на похожий вопрос корреспондентки ответил, что за появление на фабрике в подобном виде он такого работника тут же бы уволил.

Сам того не ведая, Николай поднес фитиль к бочке с порохом, раздались возмущенные крики, ругань, топот ног; коллеги тут же пообещали отозвать его из депутатов. Пытаясь выровнять ситуацию, Николай напомнил, что не только в день вылета, но и накануне летчикам категорически запрещено употреблять и что пассажиры никогда не сядут в самолет, которым управляет нетрезвый летчик. Та встреча оставила горький осадок. Его потрясла глухота коллег, он понял, что заблуждался, — сядут за стол со всеми, будут кричать до хрипоты, но так и недоговорятся, а виновных все равно будут искать на стороне.

Через год, после августовского путча, летчики, с которыми он съел не один пуд соли, с которыми не однажды мерз на северах, написали на него в газету коллективный донос. Больше всего Николая огорчило то, что в списке подписавшихся стояли фамилии бывших его командиров: Юрия Борзова и Владимира Подошвина. Они припомнили ему все, в том числе и высказывание Гехта, и что он не выполняет наказы избирателей, которые целиком и полностью поддерживают всенародно избранного. И то, что, по словам Порогова, все они при Ельцине потеряют работу. Все было сделано в лучших российских традициях. Новым было то, что в эпоху гласности они подписали письмо своими собственными фамилиями. В ответ на одной из встреч Николай, переиначив Пушкина, сказал, что страной ныне правит суд льстецов под крик толпы голодной, которую, как скот, погнали на убой. Бывшие его коллеги намек поняли и пообещали поставить Николая к стенке. Вскоре это произошло: в девяносто третьем Ельцин подкатил танки к Белому дому и расстрелял его. Непокорные депутаты были избиты, развезены по отделениям милиции и занесены в черные списки, а после выброшены на улицу.

Оставшись без дела, Порогов прилетел в Иркутск. Но его попытка вернуться в кабину самолета была остановлена председателем ассоциации летного состава Сергеем Борисовичем Полищуком. Тот сказал, что в авиакомпании идет сокращение летного состава и взять вновь его в штат не могут.

— Надо нам, Коля, иногда заглядывать в свой паспорт, — сказал он. — Мы и более молодых отправляем на пенсию. Кончились профсоюзы, пришел рынок. А у него жалости нет.

— А-а-а, ты, выходит, теперь что-то вроде заведующего рынком? — с некоторым удивлением протянул Порогов. — В других местах летают и до шестидесяти. Кроме того, я имею право вернуться на прежнее место по закону, — уже как бы вслед пробормотал он и уловил, что говорит не своим, а как бы взятым взаймы, чужим голосом. И нельзя было понять, чего в нем больше: обиды, скрытого вызова, желания пожаловаться на свою судьбу. Что и говорить, высоко взлетел, падать оказалось больно.

— К-х-э-э! — хохотнул Полищук. — Ты меня, Коля, извини, но, говорят, в Москве кур доят. И что из того? Когда и при какой стране эти законы были писаны… Сейчас-то мы живем в другой стране. Ты бы мог пойти в какой-нибудь московский отряд, где летчиков из кабины на пенсию выносят. Что ты за это время связями не обзавелся? Скажу честно, у нас в компании ситуация хреновая. Через некоторое время, может, я сам к тебе на работу попрошусь. Мой тебе совет: пока суд да дело, оформи летную пенсию. Открой свое дело, пиши статьи, занимайся с ребятишками футболом. Ты ведь это любишь. Кто раньше уходит, тот дольше живет.

Как ни старался Полищук на словах высказать Николаю свое участие, но выдали глаза, всего на какой-то миг мелькнуло в них что-то похожее на затаенное торжество. Вот он, миг расплаты. Порогов почувствовал, как откуда-то изнутри что-то темное и горячее ударило в голову, он едва удержался, чтобы не вмазать по выглаженному, выбритому лицу своего бывшего командира. За то, что в своей жизни постоянно натыкался на этот щупающий, холодящий взгляд.

— Если бы я нанимался фотомоделью, официантом или манекенщиком, ссылки на паспорт были бы уместны, — опять же не своим, осевшим голосом проговорил Порогов. — Спасибо за совет, постараюсь прожить долго.

Как вышел из кабинета, Николай не помнил.

До этой минуты, казалось бы, старые, давно поросшие мхом обида и злость на Полищука навсегда ушли из его жизни. Что было, то сплыло. У Сергея своя жизнь, у него своя. Сколько раз они сталкивались по другим вопросам, но еще никогда Николай не ловил себя на том, что причиной его неприязни к Полищуку была Шура Романова.

Еще в начале своей летной карьеры Николай летал вторым пилотом у Полищука. И все между ними было путем, вплоть до того момента, когда в их жизни появилась Шура. Сейчас с какой-то горечью он обнаружил, что жизнь его разделилась на ту, которая была до депутатства, когда он, как и все, каждый день приезжал в аэропорт, садился в кабину самолета и выполнял привычную летную работу, и ту, которая совсем не походила на прошлую. Но эти обе половины требовали платы по полному счету. Порогов мог бы припомнить, как в конце восьмидесятых Полищук звонил ему домой ночью и просил поддержать его на конференции. Сергей тогда выставил свою кандидатуру на пост председателя ассоциации летного состава. В ту пору выбирать себе начальство стало так же модно, как в пятидесятых годах засаживать поля кукурузой. Порогов поддержал Сергея, и тот стал в авиаотряде представлять интересы летного состава.

Поддержал Полищука Николай искренне. Сергей в аэропорту пользовался авторитетом, имел обширные связи, начальство это знало и к его советам и просьбам относилось с пониманием. Еще до избрания депутатом его одним из первых рекомендовали для работы за границей. Поработав в Анголе, а потом в «Авиаэкспорте», он вернулся заматеревшим, повидавшим мир. Во время задержек рейсов, собрав вокруг себя летчиков, он мог часами рассказывать, как живут люди за бугром. Если полеты отменялись, то продолжать душевные разговоры шли в клуб юных моряков, или сокращенно КЮМ. Там обычно собирался и заседал допоздна постоянно действующий «коньячный клуб». Слетать в Москву или на север можно было по билету. Но был и другой способ. «Заяц» договаривался с экипажем и улетал в кабине пилотов по льготному «стеклянному билету» — бутылке коньяку. Порою у летчиков бутылок набиралось столько, что хоть свадьбу играй. Собираясь на очередной «разбор полетов», прихватывали «заячий коньяк». После первой стопки переходили к полетам, летчики вновь начинали бороться с боковым ветром, обледенением, заходить на посадку в самых что ни на есть сложных метеоусловиях и ругать бестолковое начальство.

После возвращения в родные пенаты Полищук стал завсегдатаем и душой тех посиделок. И чем ярче рассказывал он о своих зарубежных впечатлениях, тем в большее возбуждение приходили его слушатели. Сергей знал: любимая пластинка, которую летчики были готовы слушать днем и ночью в любых условиях и на любой высоте, это когда разговор заходил о зарплате. Они начинали сравнивать собственную с той, которую получают летчики за бугром. Поднабравшись, участники «коньячного клуба» начинали кричать, что вот, дескать, государство мало ценит своих высококвалифицированных специалистов и что в Америке за такую работу получают десятки тысяч долларов.