— Так, значит, медсестра… — Голос у него оказался негромкий, но рокочущий, как гул тромбона. По-английски он изъяснялся непривычно, но свободно. — Чудесно. Людская боль. Сострадание. Вам понравилась наша первая пьеса?

— Да, — поспешно согласилась я.

Моя правая рука до сих пор находилась в плену. Пока она оставалась в заложниках, я была готова отвечать «да» на любые вопросы директора.

В конце концов он ее выпустил. Но взгляд не отводил. Я никогда не видела так близко настоящего артиста! Мой брат, взявший автографы у Макреди и Генри Ирвинга[16], уверял, что это совершенно особые люди. «Они, — говорил мне Энди, — сделали шаг к неведомому миру, и теперь они не такие, как все прочие человеческие существа».

Но мне показалось, что Энди все преувеличил. Петтироссо был просто-напросто тучный мужчина.

— Труппа у нас маленькая, — рассказывал он, — но здесь мы обрели наше гнездышко. А вначале мы были с поезда.

— С поезда?

— Вы имеете в виду, бродячая труппа, — поправил Дойл.

Именно это Петтироссо и имел в виду. Поезд: отсюда и декорации их первой пьесы. Это история их бродячей труппы и в то же время, излагал Петтироссо, история «священного искусства» — так он выразился, — тоже кочующего с места на место. И вот что больше всего нравится им в Англии: поезд. Нам приятна эта страна, потому что она — много стран, — кажется, так он и сказал. А в «Милосердии» дают работу обездоленным. И все получают свою выгоду!

— И даже эти бедолаги, Ноггс с Хатчинсом? — уточнил Дойл, и брови его выгнулись дугой.

Петтироссо раскинул веер многочисленных эмоций, на котором печаль гармонично уживалась со светлыми воспоминаниями.

— Да, бедные люди. Кто мог проявить к ним такую жестокость?

— Этим вопросом задается весь Портсмут, — подтвердил Дойл.

— Пусть уже поймают злодея, который так с ними сделал.

Английский у толстяка был небезупречен, но весьма выразителен, а руки мистера Петтироссо при этих словах сжались в кулаки.

Директор театра провел нас по закулисью: Дойл справа от него, я слева, а потом мы спустились под сцену, и Петтироссо показал нам платформу с рычагами для подъема и спуска, с помощью которой артисты во время спектакля попадали в чемодан. Потрясающе!

Только вот в этом подземелье было невозможно вздохнуть, так что я обрадовалась, когда мы снова оказались наверху. И тогда я обратила внимание на маленькую деревянную клетушку возле стены. Из дверцы появился человек, напуганный, казалось, не меньше моего. Это был тот самый ассистент и актер, похожий на мертвеца, — тот, что носил остроконечную шляпу. Он венгр, вспомнила я. Резкость его движений, горящие как угли глаза и хмурая гримаса как будто говорили: «А эта что тут делает?» Венгр хотел было закрыть дверцу, но вслед за ним успела выйти и та самая девушка. Мужчина ей что-то сказал, она взглянула на меня и резко захлопнула дверь. После выступления девушка в чем-то переменилась. А когда я рассмотрела худого ассистента, мне показалось, что переменился и он, хотя и не так разительно.

Петтироссо произнес одно слово: «Константин». По этому зову к нам подошли и он, и она.

— Доктор Артур Конан Дойл, его медсестра и помощница мисс Энн Мак-Кари. А это Константин и Эбигейл. — Директор назвал и их фамилии, но я их не запомнила, да и вообще сомневаюсь, что смогла бы их повторить. — Они из Центральной Европы.

Я была так поражена, что сил моих едва хватило на кивок.

На сцене они выглядели как князь смерти и жрица запретного культа. В ресторане эти двое тоже казались мне притягательными и необыкновенными.

Но вот сейчас передо мной, так близко, что я могла бы прикоснуться…

…стоит худенький парень…

…и девушка с короткими волосами, настолько юная и истощенная, что ее можно было принять за чахоточную работницу с ткацкой фабрики; я бы даже не посмотрела на такую во второй раз. А Константин был юнец с несколько бледной кожей и в прыщах. Куда же подевались «мужчина в остроконечной шляпе» и «танцовщица в красном»?

Не может быть.

— Что с вами, мисс Мак-Кари? — удивился Петтироссо.

— Я… я представляла их совсем иначе.

Ответом мне явился дружный смех, в котором, к моему стыду, слышался и голос Дойла.

— Мисс Мак-Кари впервые видит людей театра не на подмостках, — сказал Дойл как будто в мое оправдание.

— Да, я понимаю. — Петтироссо перевел слова Дойла на невообразимый язык, и молодые артисты снова расхохотались. — Театр нас изменяет, мадамина.

Изменения, происшедшие в девушке, выходили за границы моего понимания. Эти короткие волосы больше не казались такими… такими странными. Изгибы ее тела, которое так колыхалось при ходьбе, были почти незаметны под простым белым платьем, не подчеркивавшим анатомических деталей; я бы дала этой девушке не больше тринадцати лет. Однако главная интрига состояла в другом (я поняла это позже): что́ именно позволило мне однозначно понять, что Эбигейл — та самая девушка из ресторана и танцовщица? Неужели дело во взгляде, который, так же как у Петтироссо и у Константина, оставался неподвижным и сверкающим изнутри?

— Прошу прощения, — смутилась я. — Я как будто повстречалась с привидениями.

— А вы их действительно видели, — подтвердил Дойл. — То, что вы наблюдали на сцене, — это призраки, созданные вами. — (Петтироссо и артисты своим молчанием соглашались с доктором.) — Люди ошибочно полагают, что если узнать секрет трюка или увидеть артиста без грима, то ощущение тревоги исчезнет, однако на деле все совсем наоборот. Когда мы узнаем, что тайна создана при помощи ящика с двойным дном и обыкновенных людей, беспокойство наше становится нестерпимым, ведь это доказывает, что любой предмет, любой человек несет в себе театр, что достаточно всего-навсего крашеных досок или выверенного жеста… И тогда случится чудо.

Артисты одобрительно загомонили в ответ, а я указала на дверцу, из которой появились Константин с Эбигейл.

— А что у вас там? — спросила я самым невинным тоном.

— Простите, мисс, представление продолжается, — вдруг заторопился Петтироссо, как будто пропустив мой вопрос мимо ушей. Он снова завладел моей ладонью. — Руки медицинской сестры. Акушерка?

— Сиделка в пансионе.

— Ой. — Петтироссо разжал хватку.

Когда мы выходили, я обернулась: худой ассистент за нами наблюдал.

Второй спектакль оказался более длинным и трепетным, зато и более понятным. У Цезаря была борода, но это меня ничуть не смутило. В определенный момент его обступили артисты с ножами. Каждый удар сопровождался боем барабана. Мне пришлось — непроизвольно — схватиться дрожащими руками за надежное плечо Дойла. Семь дней, семь ран, двое нищих: вот что эхом отдавалось в моей памяти, когда бородатая фигура упала на подмостки в залитой кровью тоге.