– Вести себя сообразно с ожиданиями, да, это всё само собой разумеется, – перебила она. – Почему она устроила тебе эту выволочку? Мне показалось, до войны эта старая карга играла в твоём деле важную роль.

– Да уж, играла, – сказал я, опустился на стул и тяжело вздохнул. – Теперь всё иначе, Эйльса. До войны… Да. Благочестивые были деловыми людьми, как она и сказала. Мы с Йоханом, тётушка, Альфрид, Доннальт да все остальные. Мы с Йоханом применяли грубую силу, когда требовало дело, а бывало такое нечасто. С тех пор как мы вернулись, стало всё по-другому, и вовсе не так, как ей хотелось бы.

– Твоё дело строилось на насилии.

– Ну нет, – сказал я. – Строилось оно на угрозах применить насилие и способности к насилию, но почти никогда – на настоящем насилии. В Эллинбурге достаточно и того, что ты кажешься сильным. Человек слаб, Эйльса, и чем он беднее, чем тяжелее его угнетают – тем слабее становится. Когда я бросил ремесло каменщика да заделался предпринимателем, мы с братом и ещё с двумя товарищами вошли в эту самую харчевню и предложили сделку. Предложили защищать заведение от разорения – в обмен на понедельную плату. Нам стали платить. Пекарь, свечник, сапожник – все стали. Вскоре пол-Вонища отстёгивало нам за свою защиту.

– За защиту от вас же самих, да, я поняла, – сказала она. – А если им угрожал кто-нибудь другой?

– Тогда мы выполняли обещание. Как-никак, покровительство есть покровительство. Тогда же ниже, под Колёсами, сформировались Кишкорезы, и, когда они послали своих ребят вдоль реки попытать счастья в Вонище, тут уж мы им показали, что это не больно-то мудрое решение. Два раза случалось такое, не больше того, а потом граница устоялась, и всё стало по-старому: каждый вёл дело у себя в околотке, а друг друга мы не трогали. Так всё и работало. Когда у меня поднакопилось деньжат, я пришёл да и говорю владельцу – покупаю, мол, твою харчевню, ну а он согласился. Никакого насилия. Не было в нём нужды, понимаешь?

– Как же, золотое прошлое, когда и солнце светило ярче, и ты был строг, но справедлив и никогда никому не причинял боли, – с изящных губ моей собеседницы будто яд сочилась издёвка. – Да, Томас, уж я-то прекрасно понимаю, о чём ты говоришь, и это в той же степени истина, что и лицо, которое я вчера вечером нарисовала Анне. Прошлое горько, безобразно и исполосовано шрамами, как твоя подручная, – и ты это знаешь наверняка.

Это уже чересчур. Вмиг вскочил я на ноги, ухватил Эйльсу за горло да припёр к стене.

– Не смей так оскорблять Анну! – прошипел я ей в лицо. – Только попробуй!

И тут же с внутренней стороны бедра, как раз в области яремной вены, безошибочно ощутил прикосновение стали.

– Будет очень разумно с твоей стороны убрать от меня руки и никогда больше их не распускать, – процедила Эйльса.

Так и замерли мы на некоторое время – я сжимаю ей горло, а она держит кинжал, о существовании которого я и не подозревал, на волосок от моей погибели. Надо признать, аларийка застигла меня врасплох. Наконец я отпустил её шею и отступил на шаг, а клинок снова пропал. Кинжал можно очень хорошо припрятать, было бы достаточно кружева. Вспомнилось, как она мне как-то раз так говорила, но, кажись, для этой цели и передник трактирщицы прекрасно сгодится. Я её недооценил, и впредь такой досадной оплошности не допущу.

Когда Эйльса меня оставила, я несколько часов отсыпался после тюрьмы, где мне удалось вздремнуть лишь урывками. Проснувшись и набрав в умывальник холодной воды, я наконец побрился – было неприятно, но лучше, чем и дальше разгуливать с этой щёткой под носом. Когда я спустился, тётушка уже удалилась, и я был этому несказанно рад. Больше не хотелось резких слов, но без них тогда было не обойтись.

На кухне я позавтракал вместе с Хари – тот вокруг меня так суетился, словно пережить арест и на следующий же день откинуться на волю было чуть ли не подвигом. Для него, может быть, именно так оно и обстояло. Я не имел ни малейшего понятия, откуда Хари родом и чем он занимался до войны, и такое положение меня вполне устраивало. Теперь, как по мне, он один из Благочестивых, а всё остальное не важно. Прошлое осталось в прошлом, вот и незачем его ворошить. Прошлое не любит, когда в него вглядываются слишком уж пристально, уж это мне более чем известно.

Когда я вернулся в общую комнату, там уже поджидала Эйльса.

– Ну вот, выспался – и как новенький, бедняжка ж ты мой! – При отряде она вновь надела маску трактирщицы. Никому и в голову бы не пришло, что несколькими часами ранее мы едва не прикончили друг друга.

– Есть такое, – признал я, так ведь оно и было. Прислонился к ней поближе, натужно улыбаясь. Она улыбнулась в ответ и игриво погладила меня по предплечью, так что Мика отвернулся, а Сэм Простак густо покраснел и вышел.

– Прости, если наговорил тебе грубостей, – пробормотал я. – Не выспался, после схватки, опять же… всякий бывает чуток не в себе.

– Ой, не бери в голову, красавчик, – промурлыкала она. – Чтобы Эйльса расстроилась, мало будет только грубых слов.

Я подумал – зато, наверно, для этого вполне достаточно будет ухватить за горло, и пожалел о ночном происшествии. При всём при том, если бы я надавил сильнее, она бы меня уж точно прикончила и исчезла без следа – и никто её так и не нашёл бы, даже если стал бы искать. Приходится напоминать самому себе, с кем имеешь дело. Слушайся папу, а не то придут Слуги королевы и унесут тебя далеко-далеко. И вот она, Слуга королевы, прямо здесь, её рука соблазнительно покоится на моём предплечье, и я знаю – это один из самых опасных людей, какие мне попадались в жизни.

– Да, – прокашлялся я. – Тогда хватит об этом.

– Хватит, – шепнула она, и её настоящий выговор будто бичом хлестнул меня по лицу.

– Я могу за стойкой-то постоять, начальник, – вызвался Лука. – Если вам хочется, того, уединиться, значит.

Я подумал и кивнул. Надо признать, Лука Жирный гораздо умнее, чем я полагал до войны. Он видит то, чего не видят другие, и знает, какую из этого извлечь выгоду, – чем и полезен. Полезен и по-своему опасен, но я знал, что ему можно доверять.

– Неплохая мысль, – сказал я и переглянулся с Эйльсой. Та хихикнула (это был условный знак) и побежала наверх, а я поспешил в погоню.

– Что такое? – спросила она, как только мы остались одни.

– Эйльса, я попросил прощения, и это было совершенно искренне. Давай и правда попробуем без грубостей.

– Договорились, – презрительно бросила она. – Что-то у тебя на душе неспокойно.

– Так и есть, – признался я. – Хауэр что-то подозревает. Думает, что мне удалось провернуть слишком много за больно короткий срок, и тут он прав. Я всю ночь это дело обмозговывал, а ведь он меня знает, Эйльса. Знает – моё чутьё велело бы мне крепить оборону, как я и намеревался. А я поступил по-другому. Я собрал все силы и пошёл в наступление, а он понял, что кто-то меня надоумил. Кто ты такая, ему невдомёк, но он знает, что ты ко мне приходила, и, боюсь, догадывается, что ты по-прежнему здесь.