улице со знакомым, который тут же принялся изливать похвалы только что вышедшей седьмой части «Анны Карениной».

– Это вещь неслыханная, это вещь первая. Кто у нас, из писателей, может поравняться с этим? А в Европе – кто представит хоть что-нибудь подобное? Было ли у них, во всех их литературах, за все последние годы и далеко раньше того произведение, которое бы могло стать рядом?[493]

Ну, без сомнения, никого похожего на Толстого в Европе не найти – но и Пушкиным он не был.

С тех самых пор, как «Время» запретили, а «Эпоха» закрылась, Федор думал об издании своего журнала или какого-либо дневника. Ему всегда нравилось писать фельетоны, будь они анонимными статьями о жизни в Санкт-Петербурге 1840-х или записками о путешествиях по Европе со Страховым; без сомнения, самой приятной частью работы в «Гражданине» была его колонка «Дневник писателя», получившая восторженный отклик читателей. Его нынешний план был даже более амбициозным – отдельное издание, которое станет описывать жизнь в России месяц за месяцем. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий, более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный момент[494]. Задумка заключалась в том, чтобы перемежать воспоминания о собственной, несомненно, богатой событиями жизни с авторскими статьями о судах и военных конфликтах, рассказами и притчами. Всё войдет с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок! Это была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. Дело это – огромное[495]. В 1876-м он решил полностью посвятить себя этой давней идее.

Владелец дома, который они снимали в Старой Руссе, умер примерно в то же время, и Федор купил двухэтажный деревянный дом за 1150 рублей. Наконец у него появилась собственность, которую он мог оставить своей семье. В стоявшем на берегу реки Перерытицы доме было шесть спален на втором этаже, рядом с ним – огород и сад со столетними деревьями, а также конюшня, ледник и баня. Здесь Федор работал над «Дневником писателя», выражая свое мнение по любому животрепещущему вопросу и встревая в каждую дискуссию: о войнах в Европе, о «женском вопросе» и необходимости высшего образования для женщин, о еврейском народе[496]. Он был единственным автором каждого слова в издании, и они с Анной публиковали его самостоятельно. Наконец-то не имело никакого значения, что скажут критики, или каким тенденциям он следовал, или в каком журнале издавался – «Дневником писателя» он говорил напрямую с читателями. Журнал добился мгновенного успеха, и вскоре Федор получил от одного журналиста вопрос – не задумывался ли он о написании мемуаров. В настоящее время к тому не способен. Вследствие падучей моей болезни, которая, впрочем, почти уже меня не беспокоит, я – верите ли – забыл сюжеты моих романов. Тем не менее общую-то связь жизни моей помню[497].

Они с Анной идеально работали вместе, а семейная жизнь их была довольно безоблачной. В Старой Руссе они взяли внаем корову, чтобы у детей каждое утро было свежее молоко, и Федору иногда приходилось разыскивать ее, когда та уходила к своим товаркам. Единственном источником супружеской напряженности была ревность Федора, которая достигла апогея 18 мая 1876-го, когда он получил анонимное письмо от «доброжелателя», утверждавшего, что Анну приворожил некий таинственный незнакомец. Письмо предлагало, если Федор не верит в его правдивость, взглянуть на портрет в ее медальоне. Когда Анна зашла в его кабинет после ужина и села возле стола, Достоевский нервно ходил по комнате.

– Что ты какой хмурый, Федя? – спросила она[498].

Он остановился прямо перед ней.

– Ты носишь медальон? – спросил сдавленным голосом.

– Ношу.

– Покажи мне его!

– Зачем? Ведь ты много раз его видел.

– По-ка-жи ме-даль-он! – взревел он, срывая с нее цепочку, поцарапав шею. Этот медальон он сам купил ей в Венеции после смерти Сони. Его руки так тряслись, что, открывая замочек медальона, он едва не выронил его. Внутри были портреты Любы и его собственный.

Письмо, как оказалось, написала сама Анна. Она слово в слово скопировала его из романа в «Отечественных записках», который Федор читал накануне, но не узнал. Это был всего лишь розыгрыш. Промакивая платком кровь на шее, она попыталась отшутиться, но Федор был не в том настроении, чтобы присоединиться к ней.

– Подумай, какое могло бы произойти несчастье! Ведь я в гневе мог задушить тебя!

После девяти лет брака они все еще были полны страсти, и порой их захлестывало желание овладеть друг другом. Когда он уезжал в Бад-Эмс на летнее лечение, они писали друг другу страстные и, в случае Федора, подробные письма о содержании своих снов. Он извинялся за ворчание и нетерпеливость после ссор и задумывался о том, что за время брака четыре или пять раз влюблялся в нее. Он обещал расцеловать ее всю – и губы, и пальцы ног. Федор не мог выносить и мысли о том, что Анна разговаривает с другими мужчинами, и был вне себя, когда она игриво написала однажды, что встретила бывшего жениха. Он также был расстроен, что за месяц от них ушли три няни – так их терроризировали непослушные дети. К августу Федор не мог дождаться возвращения – Анна написала ему об одной особой покупке, которую сделала в ожидании его приезда, и он написал в ответ: «Сокровище ты мое, ангел моя женочка, цалую твои ножки, о которых мечтаю со страстью»[499].

Число последователей, которых собирал «Дневник писателя», было выше, чем после чего-либо написанного Федором ранее. Победоносцев попросил Федора добавить в список подписчиков царевича Александра, так что он едва ли мог быть и более представительным. Тем не менее весь этот перебор деталей его жизни, отслеживание судебных процессов, участие в хаосе жизни страны, ежемесячная публикация не оставляли ему времени на написание чего-нибудь больше рассказа. Почти весь следующий год он усердно трудился в ненастном Санкт-Петербурге, где приходилось обсыпать квартиру целыми бутылками тараканьего порошка, чтобы избавиться от насекомых. Он едва видел свою семью. Однажды когда очнулся после очередного приступа, не увидел рядом Анну и не мог избавиться от чувства, что с ней случилось что-то ужасное, сколько бы горничная ни заверяла его, что ее в квартире и не было. Телеграмма убедила его, что с ней все в порядке, но происшествие омрачило всю