Текст висит передо мной в воздухе. Экран – это не зеркало, не стекло, он не способен что-либо отражать. И тем не менее, когда я вглядываюсь в него, мне кажется, что из графического распределения букв, из пробелов между ними, черт знает из каких пустяков, складываются, сцепляясь между собой, карикатурные очертания моего собственного лица.

В принципе никаких трудностей у нас нет. Если я говорю: присаживайся, Арина садится. Если я спрашиваю ее о чем-то, она отвечает, причем вполне разумно. Если прошу: помолчи немного, она сидит – руки на коленях, с интересом, будто видя окружающее впервые, оглядываясь по сторонам. Она так может сидеть часами. Если я не выдерживаю и кричу: ну что ты уснула, займись хоть чем-нибудь! – она пугается и закрывает лицо ладонями. А потом осторожно, с хитрецой ребенка, изучает меня сквозь пальцы. Увидев, что я успокоился, искательно улыбается, как бы давая понять без слов: я же хорошая, не надо меня ругать.

Иногда, правда, она сама, без команды, встает, подходит к визуалу «Джоконды» – единственная картина, которая теперь непрерывно висит у нас на стене – и, словно зачарованная, всматривается в нее, то чуть ли не тычась носом, то, напротив, отступая на шаг.

За этим занятием она тоже может проводить часа два или три, пока я наконец не говорю, сдерживая раздражение:

– Ну все, хватит! Иди в комнату!

Тогда она послушно уходит к себе и сидит там, тихо, не шевелясь, как манекен, глядя в окно.

Я оберегаю ее от общения с внешним миром. После грандиозного скандала в финале, когда почти сотня бюргеров и тысячи покемонов испытали острый приступ синестезии, прошедший, впрочем, почти сразу же и безо всяких последствий, «Карусель» по требованию врачей чуть было не запретили. Отстоять ее Патаю удалось с колоссальным трудом и во многом благодаря тому, что за шоу энергично вступились миллионы подписчиков. Зато Арина стала чуть ли не мировой знаменитостью. Оригинал ее визуала «Джоконда – 21», под таким именем он попал в каталог, был продан немедленно и за сумасшедшие деньги, количество «авторских копий», между прочим тоже весьма дорогих, уже приближается к пятистам, а тираж копий простых, которые на порядок дешевле, исчисляется в настоящее время десятками тысяч. Разумеется, проданы и права на рекламу: «Джоконда – 21» красуется ныне на пластиковых пакетах, на футболках, на куртках, на упаковках косметики. Я как официальный агент Арины, захлебываюсь под напором этого денежного водопада. Хорошо, что шум уже понемногу идет на спад, и можно надеяться, что по окончании следующей «Карусели» мы заживем спокойно, не прячась от поклонников и журналистов.

Все просьбы об интервью я, несмотря на недовольство Патая, категорически отвергаю, ни в каких светских мероприятиях мы с Ариной тоже участия не принимаем. На телевидении тем более не показываемся. Согласно легенде, которая сама собой возникла в сетях, Арина намеренно замкнулась в уединении, отрешилась ото всего, чтобы создать новый шедевр. Меня такая интерпретация вполне устраивает.

Сама Арина этого ажиотажа не замечает. Больше всего она любит мультфильмы, которые я для нее регулярно скачиваю откуда только могу. Сериал про Тома и Джерри она пересматривала бесчисленное количество раз и после каждого эпизода, когда хитрый мышь опять обманывает глуповатого и напыщенного кота, она хохочет и аплодирует, оглядывается на меня, приглашая разделить ее детский восторг. Я выдавливаю в ответ мучительную улыбку. Я не знаю, что лучше: взлететь и через секунду разбиться, рассыпаться бенгальскими искрами, приняв быструю и легкую смерть, или жить, если это можно назвать жизнью, так и не оторвавшись от плоской и равнодушной земли.

Главное – не хочу этого знать.

Изредка я разрешаю ей что-нибудь нарисовать. Арина вспыхивает от радости и немедленно усаживается за пейнтер. Возможности моего «Сезанна» она уже изучила вдоль и поперек.

Через час или два она с гордостью показывает мне свои работы.

Черный фон, где расталкивают друг друга обведенные фосфором, рыхлые грязевые комки.

– Гроза, – объясняет она.

– Гроза, – подтверждаю я.

Или – что-то желтое, огненное, с лохматыми коричневыми разводами.

– Солнце…

– Солнце, – киваю я.

Или – небесно-голубой визуал, по которому медленно, как ленивые рыбы в аквариуме, проплывают разноцветные, кружевные снежинки.

– Счастье, – объясняет она.

И вся сияет.

– Счастье, – соглашаюсь я.

«Джоконда», взирающая на нас со стены, снисходительно улыбается.

Неважно, кто он, неважно, откуда он, неважно, как его на самом деле зовут. Даг – это псевдоним, составленный из первых букв имени, отчества и фамилии. Неважно, сколько ему лет (еще молодой), неважно, где он учится или работает.

Все это неважно. Здесь важен не человек, а история, участником которой он невольно является. Важно то, что это Санкт-Петербург, конец весны, вспышка эпидемии коронавируса, все ходят в масках, в перчатках, шарахаются друг от друга, закрыты школы, предприятия, учреждения, в метро – пустота, в вагонах трое – четверо пассажиров на расстоянии тревожной социальной дистанции, отменены все массовые мероприятия, на Дворцовой площади вместо стойбищ автобусов и туристов – два человека, опасливо огибающих ее по периметру. Никто не понимает, что будет дальше, в сетях – дискуссии, как лучше предохраняться: принимать тардибол или пандипан, а также: существует ли коронавирус в реальности или это заговор мировых элит против народов? Публикуются кошмарные сводки смертей в Италии, Испании, Германии, Франции, осуждается безумие шведов, решивших не вводить у себя карантин, отменяются поезда, авиарейсы, все туристические направления, запечатываются границы стран, политики, как и положено, выступают с успокаивающими заявлениями. Больницы, тем не менее, переполнены, мобилизованы врачи, студенты старших курсов медвузов, графики числа зараженных, изгибаясь дугой, устремляются в заоблачные высоты. Всеобщие растерянность и смятение. Вот, жили вроде бы ничего, вдруг – бац, ни с того ни с сего проваливаемся в средневековый чумной кошмар.

Хотя это тоже неважно. Гораздо важнее то, что как раз в это время у Дага начинаются пугающие галлюцинации. Напоминает сон среди бела дня. На мгновение, словно мутнеет сознание, скрывает все окружающее серая пелена, впрочем, она тут же развеивается и внезапно оказывается, что Даг уже не сидит за компьютером, занимаясь унылой дистанционкой, а крадется – именно не идет, но крадется – по переулку, оглушенному непривычной для города тишиной.

Переулок совсем не похож на тот, к которому он привык: асфальт потрескался, пробиваются сквозь него лезвия жесткой, как на пересохшем болоте, травы, дома – заброшенные, нежилые – темнеют пустотой выбитых окон, на стенах – пятна коричневатого мха, на штукатурке – вмятины и выемчатые царапины, словно после обстрела. А когда Даг, ведомый непонятным стремлением, выбирается на проспект, то видит, что правая часть его, напротив пригородного вокзала, залита сплошной гладью воды и по ней – в полном безветрии – пробегает мелкая конвульсивная дрожь.