Насекомые, которые привыкли находить безопасное укрытие среди растений и прятаться в их листве, в тот день окрасились в алое — цвет умирающей человеческой плоти — и двигались от страха неестественно и неловко. И не пыльца осыпалась в тот день с ярких крыльев бабочек. Вода в ручье стала ржавой. Земля, впитав в себя страшную влагу, превратилась в болото; отпечатки ног сражающихся и подковы их коней оставляли в грязи глубокие следы, — и над всем этим ужасом ярко сияло солнце.

Пусть Небеса уберегут нас от зрелища, которое осветила той ночью луна: она поднялась из-за склона невысокого, поросшего лесом холма, заняла свое место среди звезд и взглянула на равнину внизу. Что она увидела там? Запрокинутые к небу мертвые лица; когда-то они так же запрокидывали голову, приникая к материнской груди, встречали любящий взгляд — и счастливо улыбались. Какие сокровенные, обращенные к любимым слова услышал ветер: днем, во время боя, и в ночи, полной муки и смерти? Пусть Небеса уберегут нас от таких слов.

Шло время. Иногда поле прошедшей битвы освещалось только луной, иногда над ним скорбели звезды; порой его обдувал вездесущий ветер.

А потом следы битвы стерлись совсем.

Впрочем, нет. Они сохранились, но только в мелочах; природе не свойственны злобные человеческие страсти, и скоро она вновь обрела безмятежность и ясность, простив полю брани его невольную вину. Солнечные лучи высушили пролитую кровь — словно ее и не было. Высоко в небе пели жаворонки, носились стаи деловитых ласточек; облака резво догоняли друг друга, даруя лесу, траве и засеянным полям то тень, то благодатный дождь. Птицы летали над крышами маленького городка и шпилем церкви, и четкую линию горизонта смягчали розовые краски догорающего заката.

В землю бросали семена, растили и собирали урожай; речушка, которая некогда окрасилась ржавым, вертела мельничное колесо; мужчины насвистывали, шагая за плугом; своим мирным делом занимались косари и жнецы. На пастбищах паслись волы и овцы; мальчишки с улюлюканьем бегали по полям, гоняя птиц; из каминных труб поднимался дым. Мирно звонили колокола, созывая народ на воскресную службу. Люди проживали свою жизнь до старости и умирали; никто не мешал полевым цветам, кустарнику, траве и их робким обитателям существовать, как заповедано Господом, и уходить в предназначенный срок.

А под слоем плодородного грунта так и оставалось поле кровавой свирепой сечи, где тысячи убивали тысячи. Там, где кровь пролилась особенно густо, всходы зеленели особенно ярко. И вот на эти изумрудные заплатки люди смотрели со страхом и ужасом до сих пор.

Год за годом тут всходил самый богатый урожай. Все знали: внизу всадники и их кони лежат вперемешку, отдавая свои соки почве. Самая плодородная земля здесь, и здесь же рыхлят землю самые крупные черви. А собираемые с этого поля снопы на протяжении многих лет так и звались Военными и хранились отдельно; никому и в голову не приходило взять из такого снопа зерно — испечь каравай на Праздник урожая. Долгое время каждая проложенная на поле борозда вскрывала следы той битвы. Долгое время плуг выворачивал то обломок дерева, то разрубленный, сломанный кусок ограды или стены. А некоторые участки когда-то были вытоптаны так, что на них до сих пор не росло ни травинки. И долго-долго еще после сражения деревенские девушки не решались вплетать себе в косы роскошные цветы с этого страшного поля смерти. И ягоды, собранные здесь, — после многих лет все еще считалось, что они налиты слишком ярким соком. И сок этот оставляет следы на сорвавшей эти ягоды руке.

Однако время шло своей неспешной поступью, и память о сражении смывалась, как смывается грязь под потоками воды. Теперь местные жители считали истории о той битве бабкиными россказнями. О них вспоминали порой у зимнего очага, все реже с каждым годом. Теперь там, где долгие годы нетронутыми увядали полевые цветы и осыпались ягоды, построили дома и посадили сады, и дети на полянах играли в «войну». Покореженные деревья пошли на рождественские костры — прекрасные костры получались. Ярко-зеленые заплаты потускнели — как и память о тех, кто лежит внизу. Борозда плуга и теперь время от времени выворачивала наружу ржавые обломки металла, однако теперь уже невозможно стало различить, чем этот осколок был раньше, и нашедшие его яростно спорили. Помятые латы и шлем висели в церкви так давно, что дряхлый обессилевший полуслепой старик, который сейчас безуспешно пытался разглядеть их под побеленным сводом, в изумлении пялился на них еще ребенком. Если бы в какой-то миг все убитые одновременно ожили, если бы они встали в том виде, в котором полегли в землю, и в том месте, что стало смертным ложем в минуту их безвременной кончины, — то изуродованные, израненные солдаты оказались бы везде: они топтались бы под окнами и дверями новых домов; выглядывали бы из каждого мирного домашнего очага, вместо урожая заполнили бы амбары и житницы; они оказались бы в каждом доме между младенцами в люльке и их няньками. Они всплывали бы в речке, кружились в водовороте мельничной запруды, столпились бы в садах, обременили своей тяжестью луга; поля и лес были бы загромождены умирающими людьми.

Да, теперь на поле битвы, где некогда тысячи схлестнулись с тысячами, все было совсем иначе.

А самые большие перемены за прошедшую сотню лет случились, пожалуй, здесь: в маленьком фруктовом саду, который вырос у небольшого каменного дома с оплетенным жимолостью крыльцом. Ясным осенним утром оттуда доносились звуки музыки и смех: две девушки весело танцевали, а несколько селянок, собиравших на приставных лестницах яблоки, оставили на время свою работу: они смотрели на плясуний и улыбались. Прелестная, живая, естественная сцена; чудный день; уютное, скрытое от чужих глаз место; и две девушки — безмятежные, беззаботные, танцующие по велению собственного сердца, где живут одни лишь воля и радость.

Когда бы не наше вечное желание делать что-либо напоказ, на зависть соседу, — таково мое мнение, и полагаю, вы со мной согласитесь, — то ладу было бы у нас больше, а соперничества — меньше. Этот танец, такой открытый и искренний! Его единственными зрителями оказались сборщицы яблок. Танцовщицам нравилось доставлять им удовольствие, — однако в первую очередь они желали доставить удовольствие самим себе (ну, по крайней мере, мы можем смело это предположить). Они не могли не танцевать, — а любой зритель не смог бы не прийти в полный восторг. Как же они танцевали!

Не как актеры на подмостках, вовсе нет! И не как выпускницы пансиона благородных девиц. Ни в малейшей мере. Так не