Сакко также подхватывает тему «вьетнамизации» территорий, которые становятся ареной постоянных вспышек напряженности из-за разрыва соглашений: среди ответных мер властей – тенденция к децентрализации крупных университетов (своего рода попытка укротить студенчество), чтобы избежать опасных массовых скоплений. В такой обстановке перманентной гражданской войны, определяемой борьбой противостоящих и не имеющих центра небольших группировок, города все больше будут похожи на то, что мы можем видеть сейчас в некоторых местах Латинской Америки, привыкших к городской герилье, «где о раздробленности общества красноречиво свидетельствует тот факт, что консьерж в жилом доме обычно вооружен автоматом. В таких городах общественные здания кажутся крепостями, а некоторые, как, например, президентские дворцы, окружены каким-то подобием земляного вала, защищающим их от атак гранатометов».

Естественно, наша средневековая параллель должна быть проведена так, чтобы мы могли увидеть и симметрично противоположные изображения. Если в те Средние века были тесно переплетены между собой сокращение численности населения, опустение городов, голод в деревне, трудности в сообщении, разрушение дорог и римской почтовой системы, ослабление контроля со стороны центра, то сегодня, кажется, происходит (за исключением кризиса центральной власти) все наоборот: избыток населения вместе с избытком средств коммуникации и транспорта делает города непригодными для жизни не по причине их разрушений и опустошений, а из-за лихорадочной активности. Вместо плюща, разрушающего большие, но ветхие здания, мы имеем теперь загрязнение атмосферы и груды мусора, уродующие и лишающие воздуха большие крепкие здания; город наполняется иммигрантами, но лишается своих старых жителей, которые используют его только для работы, чтобы потом вернуться в свои пригороды (все более укрепленные после кровавых событий в Бэль-Эйр[360]). В Манхэттене скоро будут жить только негры, в Турине – южане, в то время как на окружающих его холмах и равнинах вырастают благородные замки, со всем этикетом добрососедских отношений, взаимным недоверием и торжественными поводами для церемонных встреч.

С другой стороны, большой город, не захваченный сегодня воинственными варварами и не разоренный пожарами, страдает от недостатка воды, нехватки свободной электроэнергии, дорожных пробок. Что касается тех, кто пытается подорвать основы технологического сосуществования, Вакка напоминает о существовании underground-групп, которые стремятся спровоцировать выход из строя всех линий электропередачи, предлагая включить в сеть одновременно как можно больше электробытовых приборов и поддерживать прохладу в квартирах с помощью открытого холодильника. Как ученый Вакка замечает, что, если оставить холодильник открытым, температура не понизится, а, наоборот, повысится; однако у языческих философов были гораздо более серьезные возражения против сексуальных или экономических теорий первых христиан, и тем не менее проблема состояла не в том, чтобы проверить, работают эти теории или нет, а в том, чтобы сдерживать в определенных рамках воздержание и отказ от сотрудничества. Преподавателей Кастельнуово обвиняют в том, что они не отмечали отсутствующих на собрании, а это равносильно отказу приносить сакральную жертву. Власть опасается ослабления церемониала и дефицита формального уважения к ее институциям, ибо видит в этом стремление саботировать традиционный порядок и внедрить новые обычаи.

Раннее средневековье характеризуется также сильным технологическим упадком и обнищанием деревни. Не хватает железа, и крестьянин, уронивший в колодец свой единственный серп, должен надеяться на чудесное вмешательство святого, который (как свидетельствуют легенды) смог его достать, а иначе – конец. Пугающее снижение численности населения прекращается лишь после тысячного года благодаря распространению фасоли, чечевицы и бобов, имеющих высокие питательные свойства, без чего Европа умерла бы от истощения (связь фасоли с культурным возрождением очевидна). Сегодня, казалось бы, все наоборот, но результат тот же: мощное техническое развитие приводит к пробкам на дорогах и различным сбоям, а развитие пищевой промышленности имеет своей обратной стороной производство ядовитых и канцерогенных продуктов.

С другой стороны, общество крайней степени потребления производит не добротные вещи, а легко ломающиеся машинки (если вам нужен хороший нож, покупайте его в Африке, нож, купленный в Соединенных Штатах, сломается при первом же использовании). Технологическое общество движется к тому, чтобы стать обществом одноразовых и ненужных предметов; а в сельской местности мы видим, как вырубаются леса, остаются заброшенными поля, загрязняются вода, атмосфера, растительный мир, исчезают некоторые виды животных и так далее, так что если не фасоль, то какая-то живительная инъекция становится все более необходимой.

Можно, правда, вспомнить, что в нынешние времена летают на Луну, передают футбольные матчи по спутниковой связи и изобретают новые сплавы, однако это прекрасно согласуется с другой, менее известной стороной средневековья на рубеже двух тысячелетий. Это время считается первой значительной промышленной революцией: в течение трех веков были изобретены стремена, хомут, повышающий рабочую эффективность лошади, поворотный задний штурвал, позволяющий кораблям идти против ветра, ветряная мельница. Трудно поверить, но тогда человек чаще отправлялся к святому Якову в Компостела или в Иерусалим, чем в соседнюю Павию. Средневековую Европу во всех направлениях пересекали паломнические маршруты (занесенные в отличные путеводители, упоминающие церкви при аббатствах, как сегодня упоминают мотели или гостиницы «Хилтон»). Точно так же наши небеса бороздят авиалинии, благодаря которым легче отправиться из Рима в Нью-Йорк, чем из Сполето в Рим.

Кто-то может возразить, что в полукочевом средневековом обществе путешествовать было небезопасно; уехать автоматически означало оставить завещание (вспомним пьесу Клоделя «Благая весть Марии»[361]); а путешествовать означало встретить на своем пути разбойников, диких зверей, шайки вагантов. Но представление о современном путешествии как идеале комфорта и безопасности давно исчезло, и посадка на самолет с проходом через различные электронные системы контроля, с обысками из-за страха угона самолета возвращает точь-в-точь старинное ощущение неуверенности, предвещающее приключение, и это чувство, надо полагать, будет расти.

«Неуверенность» – вот ключевое слово: необходимо ввести это чувство в контекст милленаристских или «хилиастических»[363] тревог – вот-вот наступит конец света, заключительная катастрофа положит конец тысячелетнему царствованию. Знаменитые страхи Тысячного года – это миф, уже доказано, но также доказано и то, что на протяжении всего X века распространялся страх перед концом света (однако на исходе тысячелетия этот психоз прошел). Что касается нашего времени, постоянно повторяющиеся темы ядерной и экологической катастроф являются достаточным свидетельством апокалипсических тенденций. В качестве утопического корректива тогда существовала идея renovatio imperii[364], а сейчас существует достаточно гибкая идея «революции», обе имеют хорошие перспективы, однако обычно что-то идет не так в сравнении с первоначальным проектом (не Империя обновится, но неуверенность будет преодолена благодаря возрождению городов и национальным монархиям). Но неуверенность – термин не столько из «истории», сколько из психологии, это часть взаимоотношений человек – природа, человек – общество. Ночью в лесу можно встретить злобных существ, не стоит ходить туда лишний раз, да еще и без оружия; примерно то же ожидает жителя Нью-Йорка – после пяти часов вечера ему лучше не появляться в Центральном парке, стараться не ездить по ветке метро, ведущей в Гарлем, и вообще не входить в метро одному после полуночи, а то и раньше, если речь идет о женщине. Между тем, поскольку полиция ведет борьбу с грабежами, убивая без разбора правых и виноватых, в ответ на это возникает практика революционных похищений и захвата послов, подобно тому как раньше какого-нибудь кардинала со свитой мог захватить какой-нибудь Робин Гуд, а затем освободить в обмен на пару веселых лесных собратьев, которых уже поджидали виселица или колесо. Последний штрих к картине коллективной неуверенности – как и тогда, в нарушение обычаев, установленных современными либеральными государствами, войну больше не объявляют (разве только под конец конфликта, см. Индию и Пакистан), и никогда не знаешь, находимся ли мы в состоянии войны, или нет. Что до остального, поезжайте в Ливорно, в Верону или на Мальту, и вы увидите, что войска Империи расквартированы на различных национальных территориях как постоянный гарнизон, а это многоязычные армии, возглавляемые адмиралами, постоянно пребывающими в искушении использовать эту силу для того, чтобы повоевать (или заниматься политикой) в своих собственных интересах.