Но может ли сегодня российский писатель содержать — я не говорю цыганку в Париже — но хотя бы просто семью в Москве?

Лет десять назад я задумал передать молодежи свой небольшой литературный опыт. Пошел в свою альма-матер, на сценарный факультет ВГИКа и на Высшие сценарные курсы, отобрал двенадцать, на мой взгляд, самых одаренных студентов и сказал им: «Ребята, когда я писал свои первые сценарии, я жил в Москве на рубль в день и написал “Любовь с первого взгляда” и “Юнга Северного флота”. А когда приехал в США, я жил на доллар в день и написал ”Журналист для Брежнева” и “Красная площадь”. А для вас я договорился со своим московским издателем о других условиях. Полгода он будет платить вам авансы по 500 долларов в месяц, и вы будете писать свои романы, а я буду вас консультировать. Это не литературное рабство, это будут ваши романы, с вашей фамилией на обложке. Больше того, если у кого-то из вас нет своего замысла или сюжета, то я договорился с министром МВД — для вас он в Угрозыске на Петровке откроет самые интересные дела. То есть любой из вас может написать свое “Преступление и наказание”. Идет?»

И что вы думаете? На следующее заседание группы пришло всего два человека. Я спросил: в чем дело? А мне сказали: «Эдуард, пятьсот долларов мы получаем за минутную рекламу».

Вот в чем нынешний «казус Достоевского»! Если в Семипалатинске новый Федор Михайлович скажет какой-нибудь новой Марии, сколько российский издатель платит теперь авторам за печатный лист, она останется с офицером-алкоголиком и никакого нового Достоевского не будет. А если скажет ей, что как только он напишет роман, его еще тут же ограбят интернетские грабители-пираты, она вообще перестанет считать его мужчиной.

Между тем именно это происходит сегодня в российской литературе. Стоит выйти в свет новому интересному роману, как одни пираты его тут же сканируют и размножают в Интернете, а другие начитывают на аудиокассеты и продают через тот же Интернет. При этом если вас при выходе из дома разденут до нитки, вы можете кричать: «Караул, полиция, держи вора!» — то тут, как говорил классик, бьют и плакать не дают. Нет защиты! Ни Российское государство, ни российская полиция, ни российские издатели не защищают своих писателей от грабителей и тем самым практически обрекли нашу профессию на вымирание. Выжить может только автор, который ежемесячно издает по роману, но имеют ли эти романы отношение к литературе? Месячными созданиями бывают только выкидыши, и потому, я думаю, российская литература стала теперь женской, в ней воцарился матриархат.

Впрочем, этот матриархат воцарился не только в литературе, но и в культуре российского быта. Выйдите на улицу — уши вянут от женского мата! Небесные создания, алмазы русской нации, за которыми когда-то приезжали в Россию принцы и короли, ходят теперь с пивными банками в руках, курят и матерятся так, что можно онеметь от изумления! Вчера иду по Тверскому бульвару, навстречу две царские невесты — нет, правда, очень красивые девицы, и одна другой громко, на всю улицу рассказывает: «Он мне так понравился, я в него просто въе…алась!» Я аж споткнулся! И говорю: «Девушка, извините, вы что имели в виду: вы в него влюбились или вцепились?» Как вы думаете, куда она меня послала? К Далю? Или еще дальше?

И я вам скажу, откуда это идет — от макулатуры в культуре, в литературе и на телеэкранах. От засилия попсы в музыке, в книгоиздании и в телесериалах. Хотя если посмотреть глубже в историю, то мат в русском языке появился только с приходом монгольского ига. Это у чингисханов в качестве мести применялось оскорбление матерей таким брутальным способом. И хотя считается, что страна от этого ига давно избавилась, ан нет, иго матерщины осталось, и оно все ширится — уже и квартала нельзя пройти, чтобы не услышать, как даже влюбленные пары матом друг с другом изъясняются!

Да, я знаю, что намедни мат наконец убрали с дневных телеэкранов, но это примерно то же самое, что «сосилисический реализьм» Леонида Ильича — то есть видимость. Это не избавит телевидение от массовой продукции телевизионной дешевки, культуру — от попсы, а литературу и кино от пиратства.

Ровно пятьдесят лет назад, в тысяча девятьсот шестьдесят втором два первокурсника сценарного факультета ВГИКа — я и мой сокурсник Эдуард Дубровский, ныне известный документалист, — пошли «в народ», пешком по советской глубинке — от Кирова вниз по Вятке. Был, повторяю, тысяча девятьсот шестьдесят второй, Хрущев после поездки в США приказал всю вятскую пойму засеять кукурузой и пообещал, что «через двадцать лет нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». А мы видели, как с убитых кукурузой вятских заливных лугов целые деревни бросали свои дома и уходили на Кубань. Так мы пришли в город Советск, где все было советское — «Советский конный двор», «Советский рыбназдор», «Советский колхозный рынок». На этом советском рынке кроме грязи и пыли были две старухи — одна с колен торговала жареными семечками, а вторая — чахлую понурую козу.

Мы решили найти Антисоветск и пошли дальше, аж до Астрахани дошли, но…

Сегодня, однако, вся страна — сплошной Антисоветск. А я, которого считали антисоветским писателем, с тоской спрашиваю: а где советский читатель? Где тот читатель, который ночами стоял в очередях за книгами? Где тот читатель, для которого не хватало миллионных тиражей «Роман-газеты»? Где тот мальчик (я), которому дедушка давал десять копеек на школьный завтрак, а он собирал эти деньги и раз в неделю покупал себе новую книжку?

Неужели все в Интернете? Так может, нам и самим туда перебраться? Самим туда писать и самих себя пиратить?

И потому я смотрю на эту книжную ярмарку, как на Ваганьковское кладбище, куда раз в году, в День поминовения вы пришли, правда, без цветов, на поминки по нам, писателям. Аминь!

«Московский комсомолец»

15 июня 2013 г.

Сегодня 42-я улица в Нью-Йорке — это парадная вывеска Америки с роскошными зелено-стеклянными небоскребами. Но летом 1980-го тут, между Шестой и Десятой авеню, были старые доходные дома с борделями, грязными забегаловками и лавчонками, шныряли сутенеры и наркоторговцы, которые каждому прохожему шептали в лицо: «Smoke… Girls… Smoke…»

Как-то днем часа в четыре, выйдя из Публичной библиотеки, я перешел по Пятой авеню на солнечную сторону 42-й стрит и в потоке прохожих пошел к станции сабвея на Восьмой авеню. И тут ко мне подошел высокий черный парень лет двадцати пяти, пристроился к моему плечу и сказал:

— Give me three dollars, man! («Дай мне три доллара, мужик!»)

Я молчал. Поскольку в то время жил на доллар в день, в кармане у меня было всего семь долларов, и я не собирался расставаться с половиной своего состояния.

— Give me three dollars, man! — снова сказал парень и толкнул меня плечом с тротуара под колеса машин, летящих по сорок второй.

Но я устоял, сказал:

— I don’t speak English. («Я не говорю по-английски».)

— You speak! — уверенно ответил он и снова толкнул меня плечом. — У меня в кармане бритва. Дай мне три доллара — или я попишу тебе лицо!