Сан Бенедетто дель Тронто – это городок на Адриатическом побережье, где впервые за свои двадцать итальянских лет я позволила себе пасхальные каникулы. Как многие трудящиеся, снимаю номер в скромной гостинице с трёхразовым питанием. Со мной милая Наташа Марьина-Чайковская, измученная экзаменами отличница-медичка из анконского университета (Анкона отсюда недалеко). Кейфуем, объедаемся мороженым. Не по-апрельски тепло. Наташа вышагивает босиком километры по мокрому прибрежному песку.

Городок безликий, но пальмы выдающиеся, есть даже самая высокая в Европе. Я прихватила с собой книжку Умберто Эко о переводе. И по прочтении её вот что мне вспомнилось.

Начало 70-х годов. Малый зал Московского дома литераторов; за массивным столом красного дерева (ещё, небось, олсуфьевским) – гости из Италии, семь деятелей культуры, в их числе уже знаменитый Эко, менее знаменитый Д’Агата, о романе которого «Тело прежде всего» я опубликовала в «Иностранке» рецензию (запомнившуюся тем, что её похвалил сам Дитмар Эляшевич Розенталь), журналист и писатель Пьетро Буттитта (я перевела его повесть «Листовка»), миланский профессор Розьелло, вальяжный Фурио Коломбо с женой-американкой, долгие годы – представитель итальянского капиталиста Аньелли в Нью-Йорке, а ныне – главный редактор посткоммунистической «Униты» и утробный ненавистник капиталиста Берлускони. С полсотни советских писателей.

Тему «Функция литературы в современном мире» стороны поняли явно по-разному. Факт таков, что открывший бал профессор Розьелло сосредоточился на… семиотике, тогда никому на Руси неведомой. Немного погодя мой коллега Богемский, не говоря худого слова, пятясь, скрылся за дверью. Я стала косноязычно переводить редкие понятные фразы. Как в дурном сне.

Вдруг сидевший позади меня большой лысый человек начал подсказывать мне русские термины, да с таким знанием дела, что я почувствовала твёрдую почву под ногами. Это был философ и полиглот Мераб Мамардашвили.

Насилу дослушав итальянского профессора, сидевший на противоположной стороне стола с багрово-апоплексическим видом Виктор Борисович Шкловский взвизгнул:

– Напрасно вы потратились на дорогу! Всё, о чём вы тут толковали, я написал полвека назад.

Шок. Всеобщее замешательство.

Вряд ли гости, да и наши письменники, знали, что написал-то он написал, да во избежание опасного ярлыка формалиста, отрёкся!

Розьелло лепетал:

– О, маэстро… Ваши труды у нас всегда перед глазами, на самом почётном месте…

Спас положение Эко.

– Дайте-ка мне коробку спичек! – попросил он и, манипулируя половинками, как первоклашкам, наглядно объяснил принцип семиотического анализа литературного произведения.

Мастерски, надо отдать ему должное!

Далее дискуссия пошла по накатанной дорожке, всё больше о роли худлитературы в строительстве социализма. Итальянцы скуксились. За прощальным ужином, впрочем, сошлись на том, что приезжать всё же стоило хотя бы для того, чтобы познакомиться с Мерабом Мамардашвили.

Подойдя во время перерыва к Мерабу – поблагодарить за спасение, я заодно спросила, нет ли у него кого-нибудь, кто бы мог проконсультировать мою подругу Лену Немировскую, вымучивавшую в одиночку кандидатскую диссертацию об американской семиотичке Сусанне Лангер.

– Как же, как же! Пусть позвонит Юрию Петровичу Сенокосову, моему заместителю в журнале «Вопросы философии». Запишите телефон!

В итоге мы с Мерабом стали друзьями и, с моим мужем Сеней, свидетелями на свадьбе Лены с Юрой.

Судьбе было угодно, чтобы в том же апреле 2003 года, одновременно с книгой Эко о переводе «Dire quasi la stessa cosa» («Сказать почти то же самое»), вышел наш с Бьянкой Балестрой перевод «Высокого искусства» старика Чуковского. Об одном и том же, но – как (семиотическое) небо от земли.

В феврале 2004 я получила приглашение на презентацию книги Эко в миланский Дом культуры на площади Сан Бабила.

В скобках. Советизмы вроде «Дома культуры» живы поныне, как и кретинизмы типа «piccolo padre»: буквально это «маленький отец», а по мысли безмозглого переводчика «батюшка», «царь-батюшка». Привилось. В Милане есть ресторан «Piccolo padre», весь в красных тонах; хозяин вряд ли имел в виду царя, он наверняка имел в виду отца родного – Сталина.

За столом президиума, кроме Умберто Эко, сильно постаревшего с тех пор, как мы столкнулись с ним в дверях миланской библиотеки Сормани, (когда он мне похвастался: «Будешь слушать Юрия Лотмана благодаря мне. Это я его вытащил!») сидели редактор издательства Бомпиани и журналист с короткой фамилией Мо. Выступали все трое занудно. Я попросила микрофон и рассказала вышеупомянутую историю нашего знакомства с Эко. Зал встрепенулся: живое слово! А Эко уточнил:

– Это было в 1971 году, – значит, запомнил.

После чего каждое упоминаемое мною имя сопровождал рефреном:

– Приказал долго жить… Приказал долго жить…

Такое у него было в тот вечер настроение.

А я повела себя непозволительно – объяснила собравшимся, зал был полный, причём много молодёжи, что учиться переводить надо не по книге Эко, она для научной работы, а по «Высокому искусству» Чуковского, издательство Ca’ Foscarina, цена 12 евро.

Мне дружно аплодировали, потом обступили, забросали вопросами. Словом, я, как говорят итальянцы, украла у Эко сцену. Раз в кои веки! Ведь меня, затворницы, нигде никогда не видно и не слышно. Прав был Лёва Разгон, я – Пимен. Вернее в папу.

На другой день коллеги Клаудии Дзонгетти звонили ей и говорили, что в Доме культуры подохли бы от скуки, если бы не одна синьора-блондинка.

«Синьора-блондинка», вот я кто! Папина дочь, без всякого позыва к самоутверждению. Впрочем, и мама «синьоры-блондинки», тщетно требовавшей от мужа инициативы, тоже оказалась непробивной трудягой. Словом, у меня на сей счёт тяжёлая наследственность.

Странно: в моём характере с этой инертностью соседствует некоторая лихость. Я первая прыгнула с парашютом с 32-метровой вышки в Ленинградском парке культуры; прыжок с парашютом входил в обязательный комплекс ГТО, «Готов к труду и обороне». Самый видный и спортивный парень нашего курса мялся-мялся и полез по крутой винтовой лестнице вниз, навек потеряв лицо в глазах вздыхавших по нему однокурсниц. В бассейне я запросто прыгала солдатиком и головой вниз с шестиметрового эластичного трамплина. Занималась конным спортом в Ленинградском манеже; правда, моя лошадь по имени Венера выходила в середину круга и долго кашляла. Что ещё? Ах да, самый показательный пример моей лихости это прыжок на ходу с поезда. Дело было так. Со мной училась девушка со странностями, Лена Григорьева; до университета она работала в секретариате Кирова и оказалась невольной свидетельницей того, как некто Николаев Кирова в коридоре обкома партии застрелил. Всех, кто при этом был, надолго упрятали в тюрьму, а её, девчонку, через какое-то время выпустили. По окончании университета она, от греха подальше, уехала в Херсонес под Севастополь и поселилась с мужем в сакле рядом с раскопками древнеримского города. Мы с Сеней однажды провели у них лето. Так вот, как-то Лена звонит мне и предлагает: