Манихай пел песню Дьоллоха. Сын сочинил ее совсем недавно.

Слезы струились по щекам отца. Слова причиняли неизъяснимую муку. Казалось, их ловкий склад ускоряет бег времени. Кончится песня, и приспеет миг, когда Дьоллох перестанет мечтать о девушках, а Лахса плакать об Илинэ и Атыне.

Отзвучало последнее слово. Не вылетел бы теперь за песней безысходный вой, что щекочет горло. Манихай крепко захлопнул рот.

Знахарка отодвинула Дьоллоха. За спиною она держала то, что успела вынуть из сумы Берё, пока Манихай исполнял ее веление.

– Эй, бескосый ратаэш! – позвала звенящим от натуги голосом. Эмчита не предполагала, как недалека от истины, называя его бескосым.

Воин отшатнулся, сдавленно вскрикнул… и раскрученная праща о семи хвостах, с вплетенными в них булыжинами, с убийственной силой шибанула в лицо! Выпущенный из руки топор улетел за куст… Эмчита всегда безошибочно стреляла в неосторожных гусей, если они подавали голос.

Манихай, сам от себя не ожидая этакой прыти, побежал к кусту. Эмчита приблизилась к поверженному ратаэшу и по клокотанью в горле поняла, что свет Орто спешит распрощаться с предателем.

– Я спасла тебя когда-то, а теперь – убила, – устало сказала слепая.

– Кюннэйя… – просипел Гельдияр. Он вспомнил. Он сообразил, кто стоит перед ним.

Над головой пришельца, не глядя на него, но обеими руками сжимая наготове топор, бурно дышал Манихай. На лбу врага зияла страшная рана. Она напоминала беззубый, харкающий кровью рот. В сплошную багровую вмятину превратилась вся левая половина лица, а око правой перевернулось в глазнице вверх дном.

– Ведьма, – с ненавистью выжал из горла ослепший ратаэш. – Зачем ты… зашила… мой живот? Я ушел бы тогда свободным… А теперь… мне страшно…

В кипящем хрипе слышалась тоска, беспредельная, как вечность.

– Мне стра-ашно!!! – выхлестнул из глубины тела утробный рев, и когти дьявольской злобы разодрали черное сердце.

* * *

Эмчита подняла руку. Плоть и косточки пальцев ощутили прикосновение луча. Небо еще не остыло. Берё снова залаял, но в этот раз весело. Знахарка отпустила поводок, и пес умчался навстречу кому-то. Хорсун и Нивани притащили на военных носилках – щитах и копьях – Сандала. Он был без сознания. Опустив жреца на землю, шаман вытер пот рукавом.

– Насилу вас отыскали.

– Нас тут всех топором собирались посечь, а воинов никогда не дождешься! – напустилась на старейшину Лахса.

Мельком глянув на тело вражьего воеводы, Хорсун спросил Дьоллоха:

– Ты его прикончил?

– Не я, – смутился парень. – Эмчита, пращой…

Хорсун удивленно вздернул бровь. Манихай с Лахсой, перебивая друг друга, принялись о чем-то рассказывать. Одновременно спрашивали, что случилось с Сандалом, много ли погибших, сколько против «наших» побито пришельцев, быть завтра окончанию войны или уже победа?

Слепая, не двигаясь, стояла наособь с задумчивым скорбным лицом.

– Эмчита, – кликнул Нивани, – тут выяснить надо, нельзя ли Сандалу помочь. Я не сумел.

– Ранили? – обронила она.

– Нет, сердце не выдержало. Но дышит, живой.

– Если ты не смог, то и я вряд ли.

Знахарка подошла и поводила над головой Сандала зрящей рукой. Вздохнула:

– Сюр его сорвется ночью или завтра утром…

Собираясь еще что-то добавить, она вдруг замолчала и села. Приблизила к лицу жреца дрогнувшую ладонь. Нежное свечение джогура скользнуло по коже руки, тронуло пальцы щекотным теплом… и слепая узнала тонкий луч, похожий на те, что испускают светлячки.

Она сама изъяла этот дар Кудая у плода в своем лоне.

Давно. Очень давно.

…А джогур сам вернулся обратно.

Словно стегнутая кнутом, отдернулась рука и бездвижно опала на колено. Эмчита вскрикнула и окаменела. Не в силах была превозмочь мощного прилива ощущений и чувств. Ринулись из корней сердца, ярко высветлились молодые весны. Отдалились внешние звуки, встревоженные голоса людей; из закутков прошлого доносился лишь один голос – принадлежащий Дэллику. Эмчита смертельно боялась услышать его вновь. Старалась не вспоминать демона, который искромсал ее жизнь, залил свет беспроглядной смолой вечных потемок, искалечил, осиротил… А тут будто штормом из глуби вынесло, шквальной волной вышвырнуло на берег памяти страшные слова. «Ты не знаешь, что он обладает одним из мощнейших джогуров на вашей Срединной земле. Джогуром летописца. Так сошлось: твой дар, наследственность мужа, Перекрестье живых путей – не чуждое магии место, где вы с ним жили… У вашей долины Элен самый странный дух-покровитель из тех, кого я знаю, никогда не согласный ни с собой, ни с кем… Мне нужен этот ребенок… Повзрослев, твое дитя начнет записывать все, что когда-либо случится с сыном Черного бога, в великих скрижалях».

Едва дитя появилось на свет, Кюннэйя-Эмчита больше не слышала, не знала о нем. То есть думала, что не знает. А он – вот, лежит перед нею в беспамятстве, хворый сердцем, старый человек… Жили в одной долине почти бок о бок столько времени. Еле выносили друг друга. Жрец терпеть не мог знахарку, знахарка терпеть не могла жреца…

Эмчита сжала в ладонях бледное запястье сына. Кровь в его венах текла медленно, ток Сюра отзывался прерывистой трелью. Память, подхваченная вещими пальцами слепой, безудержной пращой понеслась назад.

Зрячие руки увидели мальчика по имени Гилэт. Он с утра до вечера носился в огромной каменной кухне. Совсем еще кроха, драил, мыл, чистил, приглядывал за капризным хозяйским чадом и снова чистил, мыл, драил… Руки Эмчиты высмотрели, как маловёсный господин, выкрав лук у отца, забрался на крышу и выстрелил в кухонного служку. Мальчик чуть не умер, долго болел, и лицо его навсегда осталось изувеченным. Потом обоих мальчишек поймал дикарь-кочевник и господин отдал ему Гилэта…

Когда Эмчита искала сына по городам и весям, он тоже исходил множество дорог. В память слепой с тихим шорохом пересыпались полные одиночества и напастей весны маленького бродяжки. Наверное, их пути не однажды пересекались. Ей вдруг припомнился городок, где она побиралась несколько месяцев, и крик торговки рыбой: «Он украл сома! Мальчишка со шрамом на лице украл сома!»

Эмчита подняла голову к небу. Из-под иссохшего века, не ведающего слез, выкатилась капля крови и потекла по щеке.