Старик закусил губы; видимо, последние слова вырвались у него против воли, но на священника они произвели действие неожиданного удара: бросив испуганный, но гневный взгляд на Лиану, он поднял руку, как будто желая зажать рот неосторожному старику.

– Я не понимаю вас, господин гофмаршал, – проговорил он тоном грозного предостережения, взвешивая каждое слово.

– Боже мой, да я не говорю о его католическом вероисповедании! – воскликнул тот с досадой.

Человек, о вере которого теперь шла речь, поднимался в это время по покрытой византийскими коврами парадной лестнице. Лиана стояла лицом к отворенной двери; ярко освещенный коридор оканчивался сенями, также залитыми огнем. На верхней ступеньке Майнау, закутанный в темный дождевой плащ, остановился на минуту. Неизвестно, увидел ли он светлое платье своей жены в полумраке зала, но только, вместо того чтобы прямо пройти, как сначала намеревался, в свои комнаты, Майнау вдруг пошел по коридору.

– А, вот и он! Очень кстати! – сказал гофмаршал, злорадно прислушиваясь к приближавшимся знакомым шагам племянника.

Он удобнее устроился в кресле, как бы готовясь к борьбе, и, покряхтывая, начал потирать свои костлявые сухие руки.

– Господин гофмаршал, я убедительно прошу вас не говорить пока ни слова, – воскликнул священник странным, повелительным полушепотом, в котором, однако, слышалась тревога.

Но Майнау уже был на пороге.

– Я не должен этого знать? – спросил он резко.

Слова священника не укрылись от его острого ревнивого слуха. Он перенес огненный, пронзительный взгляд со священника на лицо молодой женщины.

– Значит, это тайна между его преподобием и моей женой?.. Тайна, которой ты не должен выдавать мне, дядя? – прибавил он, медленно отчеканивая каждое слово. – Я должен сознаться, что это возбуждает во мне живой интерес. Тайна между строго католическим священником и «еретичкой» – как пикантно!.. Должно быть, я угадал, дядя, интересная попытка к обращению, не так ли?

– Не думай этого, Рауль: его преподобие слишком положителен и умен, чтобы стал понапрасну тратить время и слова; баронесса даже и не протестантка… Нет, мой друг, тайна принадлежит исключительно баронессе, а его преподобие только невольный свидетель ее; он так рыцарски благороден и великодушен, что не хочет компрометировать твою жену… Я бы и сам, пожалуй, готов молчать, да что же я тебе скажу? Я слишком стар для того, чтобы быстро придумывать сказки…

– К делу, дядя! – воскликнул Майнау суровым, глухим голосом.

Его лицо было страшно, губы судорожно сжаты, а глаза горели лихорадочным огнем.

– Ну, да и рассказывать-то недолго. Ты оставил в столе ключ, как раз в том ящике, где лежало письмо графини Трахенберг. Я должен сознаться, что слишком часто дразнил баронессу маленьким интересным документом, и вот она подумала, что хорошо было бы, если бы он в один прекрасный день исчез навеки… Оставшись одна в зале, она воспользовалась удобным случаем, чтобы бросить в огонь мое милое, любимое розовое письмецо… А? Что ты на это скажешь?.. К сожалению, по странной случайности я как раз в это время заметил, что у меня не было ключа; его преподобие предложил мне сходить за ним, и таким образом его любезная услужливость была причиной, что он сделался невольным свидетелем этого аутодафе. Когда же я, встревоженный его долгим отсутствием, вдруг вошел сюда, мой почтенный друг еще стоял как пораженный громом у камина, а баронесса, увидя меня, хотела скрыться, но было уже слишком поздно… Посмотри туда! Открытый ящик говорит довольно ясно.

Молодая женщина, видя, что буря готова разразиться над ней, опустила платок, который прижала к губам, и, бледная как воск, сделала шаг вперед, чтобы приблизиться к мужу.

– Оставь это, Юлиана! – сказал он ледяным тоном, отступив назад и подняв руку, как бы приказывая ей молчать. – Дядя судит с предубеждением: ты не дотрагивалась до письма, я знаю это, и горе тому, кто осмелится повторить подобное обвинение!.. Но я должен высказать удивление, что вижу тебя здесь в этот час.

– Ага! В этом пункте мы совершенно сходимся, – засмеялся гофмаршал.

– До чаю еще далеко, – продолжал Майнау, не обратив внимания на замечание дяди, – при этом бедном освещении ты не могла вышивать, да я и не вижу ни твоей рабочей корзинки, ни книги, которые могли бы свидетельствовать о твоих занятиях… Обыкновенно ты первая удаляешься отсюда, а сюда приходишь всегда последней. Повторяю, что все эти данные заставляют меня крайне удивляться твоему присутствию здесь, и я только так могу его объяснить: под каким-нибудь предлогом тебя вызвали сюда, и ты, Юлиана, поддалась на приманку. Птичка попала-таки в силок, и я считаю ее погибшей, безвозвратно погибшей. Ты прикована теперь к той руке, которая, разумеется, без твоего согласия и к твоему собственному ужасу оказала тебе любезное одолжение – сжечь компрометирующее тебя письмо… Ты еще не пропала, но все-таки погибла… Зачем ты пришла?!

– Что это значит, Рауль? Что ты за бессмыслицу говоришь? – воскликнул гофмаршал.

Майнау засмеялся так горько и так громко, что стены отозвались.

– Попроси святого отца объяснить тебе это, дядя! Он так долго загонял жирных карпов в обширные римские сети, что никто не решится осудить его за то, что он хоть раз в жизни пожелал залучить в свою собственную сеть прекрасную, стройную золотую рыбку… Ваше преподобие, ваш святой орден отвергает в новейшее время часто приводимое правило, что «цель оправдывает средства». Может быть, из предосторожности его никогда не писали, но тем сильнее действует оно, как на ухо сказанный лозунг, и я не могу не поздравить вас, что вы эту сделку с совестью умеете применять и к частным интересам… Неужели эти прекрасные уста должны только творить молитву, перебирая четки?

– Признаюсь, я не понимаю, что вы этим хотите сказать, господин барон, – возразил священник совершенно непринужденно.

Он имел время принять спокойную и даже вызывающую позу, хотя по его горевшим местью глазам и бледному лицу было видно, что он вовсе не так равнодушен, как желал казаться.

– Глупости!.. Я решительно не понимаю, с какою целью ты все это говоришь, – заметил старик, нетерпеливо ворочаясь в своем кресле.

– Зато я понимаю, Майнау, – проговорила молодая женщина как уничтоженная.

Потом она молча подняла руки к небу: ей казалось, что вместе с признанием падет огонь на ее голову.

– Комедия! – крикнул гофмаршал своим пронзительным голосом и с негодованием отвернулся, но священник подошел к нему неверными шагами.

– Не грешите, господин гофмаршал! – сказал он строго и повелительно. – Эта бедная, измученная женщина находится под моим покровительством. Я не допущу, чтобы небесную чистоту ее души…

– Ни слова больше, ваше преподобие! – воскликнула возмущенная Лиана со сверкающими огнем глазами. – Вы ведь знаете, что я «одним поворотом головы становлюсь выше ничтожества», вы знаете, что я «высокомерна, как ни одна природная аристократка, в жилах которой течет герцогская кровь»! Все это слова, только что произнесенные вами! И вы, непрошеный, все-таки осмеливаетесь защищать меня? Разве вы не знаете, что графиня Трахенберг не потерпит такой навязчивости, а с достоинством отвергнет ее?.. Тут пред вами, господин гофмаршал, стоит комедиант, неподражаемый актер! – Она указала на священника. – Решайте с ним как знаете. Пусть он объяснит вам все, что случилось здесь в зале, как вам и ему будет удобнее. Я считаю напрасным трудом и унижением моего достоинства сказать хоть одно слово в свое оправдание. – Она быстро повернулась и подошла к мужу; теперь они стояли друг против друга.