Я лег затылком в подушку, руки заложил за голову.

– Не могла бы.

Я улыбнулся в темноту.

– Я понятия не имею, где сейчас Меламуд. Может, где-нибудь в Самаре. Или в Ашдоде. Может, в Нью-Йорке концы с концами сводит. Я выдумал про Швейцарию.

Она не отвечала.

– Хотя, конечно, может, и в Швейцарии, может, и миллиардер, чем черт не шутит?

Я отвернулся, поджал заледеневшие ноги и закрыл глаза.

За окном светлело небо. Ноги согрелись, и я наслаждался их теплом. Я слышал шум воды, голоса из кухни, звяканье посуды.

Собирались они очень долго, ходили по коридору, включали и гасили свет, переговаривались. Меня никто не тревожил. Затворили дверь, повернули в замке ключ. Ушли. Завтракать я уже не успевал. Торопливо принял душ, оделся. Вошел в кухню проверить, завернут ли газ. В мойке стояла кружка с остатками чая. Что-то в ней было чрезвычайно одинокое, заброшенное, покинутое. Как в остывшей планете. Нет тепла – нет жизни.

Я нащупал ключ в кармане куртки.

До работы добрался очень уж быстро, везде передо мной вспыхивал зеленый свет и мгновенно рассасывались пробки. Так что я не опоздал. Подкатил почти к самому крыльцу, еще нашлось место. Из машины не выходил. Сидел и смотрел, как люди идут на работу. На улице было холодно, почти предзимняя погода. Пронизывал людей ветер, они отворачивались, опускали головы, спешили. И, несмотря на такой холод, был жив комар. Он сидел на лобовом стекле со стороны улицы. Я ждал почему-то, что он улетит. Но он не двигался. Он как будто ждал, что стекло растает, растворится и он мгновенно окажется в тепле, возле живого человеческого тела. Мне стало не по себе, будто стекло и в самом деле могло раствориться. Я включил «дворники», и они смахнули комара.

Рабочий день уже начался. Крыльцо пустело.

Подкатил троллейбус, вышли из него мои мыши. Одеты они были тепло, уютно и не спешили, не боялись опаздывать, я к опозданиям относился спокойно, я вообще был не требовательным начальником, хотя мыши меня все-таки побаивались, да и все меня побаивались на работе.

На холодном ветру их лица раскраснелись. Они были близко уже к моей машине, я лег на сиденье, чтоб они меня не увидели. Радио у меня бубнило, я всегда включаю радио, я даже в детстве уроки не мог делать без радио, мне как-то спокойнее с ним. Сказали погоду на завтра, еще холоднее, возможен снег, и я поднялся. Мыши прошли, на крыльцо вышел охранник и закурил. Я завел двигатель и поехал – от работы. Просто от работы, никакой другой цели у моего движения не было.

Я попал в пробку, как в ловушку.

Долгое стояние меня раздражило, и я при первой возможности свернул в арку большого дома и въехал в унылый двор. Вышел из машины.

Их было пятеро. В черных куртках, джинсах, кроссовках, в черных трикотажных шапочках. В точности как я предлагал сыну одеться для убийства. Они стояли на детской площадке. Пока я подходил, один из них уселся на качели и стал не спеша и несильно раскачиваться. Я расслышал их разговор.

Говорил парень с сигаретой. Примерно так:

– Америка воспринимала творчество Скотта и Байрона не просто как уникальные литературные достижения, но как часть общего потока английского романтического движения.

Он дал прикурить от своей сигареты парню на качелях.

Самый из них низкорослый и юный, лет двенадцати, не больше, заявил:

– Своего Байрона в Америке не нашлось. Ближе всего, по спецификациям, подходил Эдгар Алан По.

Стоящий с сигаретой затянулся и выдохнул с дымом:

– Самым «байроническим» из американских штатов была, очевидно, Виргиния.

Я подошел вплотную, вошел в их круг, и они смолкли.

Всё было, как я описываю: качели, сигареты, низкорослый мальчишка среди ребят постарше, но разговор другой, я соврал про Байрона, списал из предисловия к книге стихов По. Разумеется, они не могли говорить ничего подобного. Или могли?

Разговор вели про то, как маленький проник в ночной клуб, куда его старшие приятели не попали, не прошли фейс-контроль. Через окно в туалет. До окна добрался по пожарной лестнице. Постучал в стекло. И ему, о чудо, открыли. Туалет был дамский. Приятели маленькому не верили, говорил, что в клубных туалетах нет окон.

Они смолкли, когда я вступил в их круг. Я понял, почувствовал, что главный тот, кто покачивается на доске. Поскрипывали тросы, на которых доска крепилась.

– Вы бумажник не находили? – спросил я главного. – Черный, лаковый, с монограммой серебряной. Не серебряной, конечно, просто белый металл. Я здесь уронил, ровно на этом месте.

Все зашарили по земле глазами.

– Не видели?

– К сожалению, нет, – сказал главный.

Насчет «к сожалению» я не вру. Так и сказал.

– Денег много было? – спросил маленький.

– Почти сорок тысяч.

– И давно уронил?

– Минут двадцать назад. Не больше.

– Уверен, что именно здесь? – спросил главный.

– Уверен.

– Отчего же не подобрал?

– Забыл.

Маленький засмеялся.

– Да, забыл. Ничего смешного. Вспомнил и вернулся.

– Мы здесь больше часа сидим. Это я к тому, что ты не мог здесь двадцать минут назад ничего уронить. Тебя здесь не было двадцать минут назад, понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Отлично понимаю. Бумажник у вас, да? Верните, ребята. Нехорошо чужое брать, грех это.

– Никто твой бумажник не брал, – сказал маленький.

– К сожалению, – добавил главный.

– К сожалению, – подхватил маленький.

– Покажи карманы, – сказал я главному.

– Что? – улыбнулся он.

– Встань, – жестко сказал я, – покажи карманы.

Он встал и придержал качели за трос.

Ребята напряженно молчали. Следили за каждым его движением.

– Карманы, – приказал я.

– Ага, – сказал он. И врезал мне в лицо. Я бы упал, но сзади меня подхватили. Он въехал мне ногой в живот. Сзади меня отпустили, я рухнул. Старался закрыть голову от ударов.

Женский пронзительный крик их спугнул.

Кричавшая подошла ко мне. Я скорчившись сидел на земле. Она заглянула мне в лицо.

– Скорую вызвать?

– Нет, – сказал я.

– Милицию-то бесполезно вызывать, у Гришки у самого отец в милиции работает.

– У какого Гришки?

– Мальчишка, сосед мой, за этими обалдуями таскается. Возьмите, – она протянула мне бумажный платок.

– Ничего, – сказал я.