Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда колхозы стали организовывать, сам отвел две телушки и бычка, мол, помощь вам, но сам в колхоз не пошел... — Лицо у Никифора страшно исказилось, и он прошипел: — Так мало этим сукам оказалось! Голытьба! Думаешь кто колхозом руководил? Самые ледащие, самая пьянь и бездельники! Батя говорил, кто захочет — жить будет! Работай и господь не оставит! А эти... пришли раскулачивать. Все забрали! Скотину, птицу, швейную машинку, одежонку, все! У Настюхи, сестрицы моей, куклу забрали. Куклу, бля!!! Конуру собаки и пяльцы матери и те сволокли. Дома шаром покати! Голые стены! Батя и кинулся с вилами... ну и порешили его, в общем. А потом еще добивали колесом тележным. А мы...
Никифор махнул рукой и замолчал.
— Говори, — приказал Ваня.
— А что говорить... — хмыкнул Никифор. — Сестра с голоду померла, мать заболела и тоже умерла, а я в город подался. Беспризорничал поначалу, воровал чтобы с голодухи не подохнуть, потом в тюрьму угодил, отсидел — снова в тюрьму. Опять и снова. Почитай тюрьма воспитала. Всю жизнь мне эти суки поломали, понимаешь? А колхоз тот развалился, нахрен, дохозяйствовались, а председателя свои шлепнули, ибо проворовался... — он с усмешкой посмотрел на Ивана. — Вот скажи, за что мне любить советскую власть? Я ее не предавал, потому что она не моя! Не моя! Не моя и точка!
— Ты Родину продал... — тихо ответил Ваня. — Власти меняются, а родина всегда остается...
— Родину, говоришь! — вскинулся Никифор, но тут же сник, уткнулся лицом в колени и нехотя буркнул: — Может и так. Может ты и прав... может... Ладно... помогу я вам, а потом сам решай, жить оставишь или в расход. Противится не буду. Вот что хочешь то и делай. Слово мое твердое, будешь убивать — не шевельнусь.
Ваню ничуть не тронул рассказ Никифора. Возможно из-за того, что он успел наслушаться всякого подобного и напрочь очерствел. А еще потому, что уже давно понял — последнее в этой жизни — это предавать Родину. Даже из лучших побуждений.
Он посидел еще немного и грубо приказал пленному:
— Теперь рассказывай, как будем лагерь брать. Все рассказывай, до мелочей.
Предатель встрепенулся.
— Лагерь на холме, вокруг густой осинник — не пролезешь. Три землянки, в одной Сидор сам квартирует, в другой остальные. В третьей склад всякого полезного и там же держат пацанчика, связного партизан. Есть еще из жердей сложенный лабаз, туда видать баб с детишками определят. Подхода к стоянке только два — Сидор там часовых ставит. Больше никак не подойдешь. Но я с часовым сам справлюсь — дай только нож. Да не переживай — мое слово твердое. Осторожней с Сидором — матерая сволочь. И еще Тишка — его подручный. Здоровый словно шкаф, силищи немеряно. Остальные — так, шелупонь. Ну как... немцы хорошо вышколили, но душка им не хватает. В кодле — смелые. По одному... сам понимаешь. Заходить надо ночью...
Иван внимательно выслушал Никифора, задал несколько вопросов, а потом скомандовал продолжать путь.
Шли до самых сумерек, долго и трудно, еле продрались через болото. К счастью, ночь выдалась безоблачной, и луна немного освещала путь.
После того как вышли из топей, Никифор остановился и протянул к Ивану связанные руки.
— Ну, решай! Здесь уже недалече. Дай штык, все сделаю красиво и вернусь. Вернусь, сказал!
Иван заколебался. Никифору он не верил, однако что-то подсказывало, что сейчас он не подведет. Именно сейчас.
Посмотрел на Петруху, словно хотел увидеть на его лице поддержку, но в темноте ничего не увидел.
Внезапно решившись, резанул путы немецким трофейным ножом, а потом, перевернув его рукояткой вперед, молча сунул Никифору.
Со стороны якута послышалось язвительное хмыканье.
Никифор благодарно кивнул, перехватил нож поудобней, и молча скрылся в темноте.
Ваня хотел попросить Петруху проследить за предателем, но тот без напоминаний скользнул в лес.
Потянулось изнуряющее ожидание. Иван костерил себя почем зря за то, что доверился предателю.
«Предал раз — предаст и второй... — злился он. — Тварь остается тварью, ничем не исправишь. Рано или поздно говно все равно всплывет. А я тоже хорош... пустил слезку... твою же мать, может самом за ним идти? Так поздно уже... ладно, хватит ныть, Петруха исправит, если я налажал...»
И почти пропустил появление якута. Хотел спросить, что случилось, но потом услышал еще шаги и понял, что, зря терзал себя.
Никифор молча протянул нож Ивану ручкой вперед. Ваня машинально взял и почувствовал, что рукоятка вся липкая от крови.
— Там еще один стоит, недалече... — пленный покосился в темноту. — Я схожу? И вы за мной, с той стороны заходить будем.
Иван вернул нож. Ему стало стыдно за свои подозрения, и он машинально еще раз мысленно выматерил себя.
Со вторым часовым вышло просто и незатейливо.
— Слышь, это я, Никифор... — громко буркнул пленный. — Не пальни сгоряча...
— Аа-аа... — с облечением ответил ему прерывистый басок. — А где остальные?
— Тебя что, Сидор за главного оставил? Вопросы, смотрю, задаешь... — хмыкнул Никифор. — Где-где... на месте. Я за инструкциями. Что-то того штемпа в германском клифте не видать. Где Сидор?
— Так у себя, где еще. Там у костерка кукует Миха, дневалит, значит. Остальные отбились уже. А бабы в балагане...
— Ага, понял. Ты где там? Покажись...
Раздался звук тупого удара, потом сразу второго и третьего, сменившиеся громким прерывистым сипеньем.
А потом вернулся Никифор и пожал плечами:
— Готово, можно заходить. Только я первый, там еще дневальный. Я ствол оставлю?
Он показал в руке немецкий МП.
— Бери... — без колебаний ответил Ваня. Сомнения в отношении Никифора исчезли, но он все равно решил приглядывать за ним.
Они проскочили сотню метров по узенькой, едва заметной тропинке. Скоро послышался запах костра и табачного дыма.
«Я бы этому дневальному в жопу эту папироску засунул, демаскирует же лагерь... — неожиданно подумал Ваня и чуть не рассмеялся. — Совсем охренел, дурачок. Профессиональная деформация, мать ее. Видать, действительно, по мне армия плачет...»
По центру большой поляны курился маленький костерок в ямке, рядом всхрапывал во сне дневальный в ватнике, сидя
