Дело для Козырина было обычное – чин-чинарем проводить из района шефов.

Трое мужчин в пыжиковых шапках и в одинаковых зимних пальто с серыми каракулевыми воротниками по очереди протягивали Козырину руки, называли свои фамилии и должности. Должности они называли с особенным ударением, строго и официально, словно сразу хотели установить дистанцию и на этой дистанции держать Козырина. Но явно проведенная черта нисколько его не смутила, по своему богатому опыту хорошо знал – через несколько часов о черте забудут, забудут о строгом, официальном тоне, и, сбросив с себя, как парадный костюм, чопорность, шефы превратятся в обычных мужиков, с которыми интересно поговорить и с которыми, конечно же, стоит познакомиться поближе.

Все было отработано до мелочей. Две машины свернули с центральной крутояровской улицы, выскочили на трассу и понеслись, оставляя за собой белесые ленточки снежной пыли, в колхоз «Заря». Местные острословы называли его так: «Ни свет ни заря, или Сорок лет без урожая». «Руль» хозяйства крутил хитрый и пронырливый Ефим Панюшкин. Нисколько не смущаясь, он откровенно говорил иногда:

– Работать мы, конечно, не могём, слабо, но зато уж гостей встретить – ого, любому фору дадим!

Панюшкин говорил правду.

Козырина и гостей он встретил на выезде. Стоял у машины, одетый в полушубок, в унтах, невысокий, коренастый – этакий мужичок-боровичок с хитрым, лукавым прищуром узковатых глаз на полном и розовом, как у мальчика, лице. Козырин представил гостей, и те снова с особенным удовольствием называли свои должности, устанавливали дистанцию, но Панюшкина подчеркнутая официальность тоже ничуть не тревожила. Первым делом он повел показывать «нашу деревню».

На центральной усадьбе «Зари» было что показать. Торговый центр, Дом культуры, двухэтажная контора… Гости разглядывали, удивлялись, покачивали головами. Панюшкин цвел. Козырин молча похохатывал – он-то хорошо знал, что, если пройти от центра до околицы, можно увидеть совсем похилившиеся скотные дворы, в которых вечно не работают транспортеры и доярки со скотниками вытаскивают навоз на улицу на ручных носилках, можно много еще чего увидеть, если захотеть. У Козырина такого желания никогда не возникало.

В столовой, в банкетном зале, ждал обед. И дальше прием пошел, как и предполагал Козырин. Быстро стерлась черта, разговор завязался «за жизнь». Вечером постреляли зайчишек, потом была баня, пельмени, после которых Козырин стал «Петей» и, пользуясь моментом, сумел выцыганить железобетонные перекрытия для нового склада.

…Проснулся он от тяжелого вздоха. Открыл глаза. Один из гостей, тот самый, который пообещал ему железобетонные перекрытия, дышал с трудом, ворочался на кровати. Увидев, что Козырин проснулся, покачал головой:

– Накрутоярились!

У порога, увязанные в пачки, лежали книги, привезенные вчера из книжного магазина в райцентре. На улице, знал Козырин, приготовлен мешок с морожеными стерлядками, скоро должны были подвезти мясо, а потом уж гостей надобно доставить на базу райпо, «отоварить» – все, как надо. «Ну куда ж ты без меня, – усмехнулся он, вспомнив недавнее внушение Воронихина. – Как без поганого ведра…»

– Накрутоярились! – еще раз раздался голос, в котором прямо-таки звучала головная боль.

Козырин быстро поднялся – гостей надо было приводить в рабочее состояние.

Они редко выпадали, такие минуты, поэтому Воронихин и ценил их по-особенному. В воскресенье, только еще проснувшись, он знал, что его ждет праздник. И с этим ощущением предстоящего праздника одевался, завтракал и даже, уходя из дома, поглядел на себя в зеркало, улыбнулся – ничего еще мужик, смотреть можно.

В центре Крутоярова, за Домом культуры, была большая площадь, оставшаяся еще с прежних времен. Вот ее половину и занял торговый комплекс – несколько аккуратных каменных магазинов под одной крышей. Сейчас, когда с них сняли строительные леса и они предстали во всей красе, как новенькие, весело раскрашенные игрушки, старая площадь сразу изменилась, стала праздничней и нарядней. На ней толпился народ. Как же! Не каждый день такое событие.

Вдоль площади установили деревянные прилавки, за ними сноровисто распоряжались бойкие продавщицы, одетые в цветные сарафаны поверх фуфаек. Жарились шашлыки, дымились огромные самовары, шла шумная торговля, и над всем пестрым людским скопищем гремела веселая музыка. Невольно заражаясь общим весельем, радостно улыбаясь, Воронихин прошел к трибуне, где его уже ждали. Приветливо со всеми поздоровался, отдельно кивнул Козырину:

– Что, твой день сегодня?

– Как же, Александр Григорьевич, два года денно и нощно, как говорится, одна забота.

– Ну что, начнем?

Воронихин подошел к микрофону на трибуне, окинул взглядом многолюдную площадь и вдруг вспомнил, отчетливо, ясно вспомнил, как он обедал в старенькой, маленькой чайной, сидел за колченогим столом и прикрывал миску с борщом ладонью, потому что с пожелтевшего, в разводах потолка медленно тюкали капли. Чайная стояла на месте нынешних весело раскрашенных магазинов, и он тогда дал себе слово, что снесет с земли всю эту рухлядь, чего бы ему ни стоило. И он снес ее! Ему сейчас казалось, что он поднимается вверх, словно в полете, отрывается от земли и взлетает; радостно, упруго ударяет сердце, когда оттуда, с высоты он видит обновленным старое Крутоярово. И оно, построенное, ухоженное, будет ему судьей. «Да, Паша, – мысленно возразил он сейчас Савватееву. – Оно будет мне судьей».

Шагнул к микрофону еще ближе; негромко, набирая разгон, начал говорить. Говорил о старой чайной, о тех чувствах, которые он сейчас испытывал, и был по-настоящему счастлив.

Потом, когда осмотрели магазины и когда зашли перекусить в кабинет к Козырину, Воронихин не удержался и потрепал того по плечу:

– Молодец!

Он знал, как много нужно было вложить труда, чтобы построить комплекс, и умел это ценить.

Рябушкин вышел на работу, по-прежнему был неудержимо разговорчив и ни словом не вспоминал о том, как его отчитал Козырин в то памятное утро. По обыкновению, он вздрагивал плечами, поправляя большие очки на маленьком хрящеватом носу, расхаживал по кабинету, размахивая свежим номером крутояровской газеты.

– Нет, Андрюша, ты только послушай, как мы прекрасно пишем! Ну, не морщись, пожалуйста, это тебе, как говорят чалдоны, не личит.

Он развернул газету, откинул голову и восторженным голосом стал читать:

«Хотя письмо и не опубликовано… Механизатор Полевского совхоза И. И. Самошкин обратился в редакцию с письмом, в котором он сообщил о том, что в прошлом году, как передовику жатвы, ему было предоставлено право внеочередного приобретения автомобиля. Но прошло уже больше года, а он этим правом воспользоваться не может. Письмо было направлено в РК КПСС. Приняты меры. Автомобиль механизатору И. И. Самошкину будет продан в самое ближайшее время».

Рябушкин остановился, назидательно поднял указательный палец. Андрей угрюмо отмалчивался, всем видом своим показывая, что не слушает. Но Рябушкина это нисколько не смущало, он был в ударе, торжествовал, прямо светился от распиравшей его радости, чувствовалось, что собственное ерничанье доставляет ему немалое удовольствие.