Выбрался. Надо мной курсовой пулемёт. Делать всё надо быстро, чтобы они ничего не поняли. Подтянул ноги, схватился за грязный трак, вскочил, ещё прыжок – я на броне! Башня повёрнута вбок, двустворчатый люк сбоку открыт.

– А, суки!

Ударил гранатой о башню и сунул её в люк, столкнувшись с удивлённым взглядом внутри танка. Я ему улыбнулся победно – я их сделал! – и спрыгнул вниз, гася скорость приземления привычно – перекатом через плечо.

Оказался на ногах, но сидя – ё! – немец в двух шагах, уже ружьё своё со штыком поднимает на меня. А у меня автомат неизвестно где, пистолет в застёгнутой кобуре, я на одном колене, вприсядку. Кирдык! Я опять внутренне помер – не успеваю. Но, как говорят самураи – не знаешь, что сделать – вперёд! Успею, не успею – попытаюсь! Сзади грохнул глухой взрыв в танке, я рванул вперёд, потянулся за ножом за плечом…

Меня никогда не били кувалдой. А я ею часто бил (не людей, конечно). Но в этот момент мне в грудь прилетело так, будто кувалдой. Я почувствовал, что меня снесло с ног, опрокинув на спину. От боли в глазах так сверкнуло, что я ослеп.

Он выстрелил. Успел. И попал. В меня. В грудь. Он убил меня!

Но я пока ещё думаю, значит, живой! Пока. Дышать не могу! Пусть! Его я с собой заберу! Где он?

В глазах чуть прояснилось, сквозь красную занавесь я его увидел. Идёт на меня, винтовку вскинул – штыком бить будет? А вот хер ты угадал! Только бы не спугнуть!

В тот момент, когда он наносил удар, я вывернулся, выгнулся, фактически встав на лопатки, и ударил его ногами в голову. Попал. Плохо, что в каску, но попал! Он упал, я на него, пополз по врагу, вминая в него, как мог сильно, кулаки, локти, выдавливая воздух. А что? Я не дышу – пусть и он не дышит! Добраться до его горла! Задушить, задавить! Удушу! Отомщу!

Он перехватил мои руки, не дав им сомкнуться на его горле. Сволочь! Я давил всеми оставшимися силами. Красная занавесь стала темнеть. Я уже ничего не видел. Здоровый лосяра! Никак не мог одолеть его! А каждая секунда – в его пользу. Я уже умер, но двигаюсь пока.

Ударил головой. Чёрт, каской по каске! Без толку!

Силы меня покидали. Я уже не мог его перебороть. Отомщу! Загрызу! Последние силы мобилизовал, рванулся, вцепился, как я думал, в глотку, сжал челюсти, рванул. Рот чем-то наполнился, влажным. Визг резанул по ушам. Вытолкал языком изо рта что-то, вцепился снова, опять сжал, рванул.

Его руки, удерживающие мои руки, ослабли. Дёрнул, вырвал, ударил, вцепился пальцами в мягкое горло. Как я ликовал! Самое желанное – вот! На последней секунде жизни вцепиться в горло своему убийце!

Но мне не дали. Чья-то сила оторвала меня, отшвырнула. Я заревел зверем, выпуская последний воздух из лёгких.

– Живой ещё! Зверь! – донеслось грохочущее издалека.

– Дядь Вить, дыши! Дыши, дыши! Я броню уже снял! Дыши!

Кадет? Откуда Кадет? Я его в лесу оставил. Если я умер, а я его слышу – он тоже погиб? Как?

– Дыши!

Я попытаюсь! Вздохнул. Гля! Как больно-то!

– Дыши!

– Дышу. Кадет? Ты как здесь?

– Мы с Мельниковым к вам пробивались.

Над головой бухнула танковая пушка, загремел пулемёт. Я рванулся – как же так? Я же убил их! Не добил?

– Дядь Вить, лежи! Это Алексей в танк залез.

– Какой Алексей?

– Мельник.

При разговоре Кадет меня постоянно дёргал, тормошил. Я злился на него, не понимая, что он снял с меня, как с луковицы, все слои одежды, теперь перевязывал. А зрение почему-то не возвращалось.

– Что-то я не вижу ничего. Когда мне глаза выбило?

– Ой, извини, Виктор Иванович, каска у тебя сползла, сейчас сниму.

Снял, стало видно силуэт Перунова.

– Что там немец?

– Живой. Наверное. Не шевелится. Мельник его пинками избил, когда я вас оттаскивал.

– Свяжи. А то этот гад здоровущий, как лось. Еле свалил. Куда он мне попал?

– Прямо в сердце стрелял. Пустой рожок автомата и броня сдержали пулю. Где-то в груди застряла. Крови-то натекло!

– Кровь толчками выходит?

– Нет, просто льётся. И не пузырится, значит, до лёгких не дошла. Я запомнил всё, чему учили. Мельник! Лёша! Кинь пакет!

Я опять закрыл глаза. Навалилась какая-то усталость и апатия. Мне было холодно и трясло. От холода, адреналина или потери крови?

– Ну, вот всё! До медсанвзвода дотянет. Туда надо – пулю доставать и зашивать.

– Ага. А где он? Как там бой?

Словно в ответ на мои слова, пулемёт танка опять разразился серией коротких очередей, а в перерывах матов Мельника:

– Сидеть тихо, …! Пока дядя Мельник не разрешал через дорогу бегать! Уть, ты какой! … шустрый! Успел? Полежи! Стоять!

– Ты немца связал? Иди добей!

– Ага, сейчас!

Миша кинулся к немцу, я, схватившись за грязное танковое колесо, пытался встать. Встал, влажные тряпки, которыми Кадет меня укрыл, сползли. Холодно! Терпи! Бой не кончился!

– Что там, Мельник?

– Не даю им дороги! А Степанов давит с той стороны. А «лешие» человек тридцать уже на поле положили. Как куропаток их бьют, в полёте. Всё! Кончились, что ли?

Пулемёт замолк, верхний люк откинулся, высунулся Мельник, сел на броню, ноги оставил в танке, долго всматривался вперёд. Весь вымазанный в грязи, крови, ещё в чём-то.

– Наши! Наши! Кончились немцы! – радостно заелозил он по танку задницей.

– Ты ранен?

– Нет. А, это? Это – твоя работа. Тут, внутри, как на скотобойне. Чем ты их так? Гранатой? Люк был открыт? А я и гляжу, немцы – в фарш, а танк цел. Я вниз всё поспихивал. Его теперь отскребать замучаешься. Лучше сжечь. А жаль – танк почти целый. Нам бы танковая рота не помешала бы.

– Вот и займись этим. Там снизу люк должен быть, чтобы их смыть. А что с остальными? Где Шило?

– Тут его разведчики лазят. Мы же вместе тебя выручать бежали. Мы остались – они дальше пошли. А, вот и он. Долго жить будешь, Шило, только тебя вспоминали!

Семёнов, тоже в грязи с ног до головы, но довольный и возбуждённый, шёл через кусты по следу танка. Увидев меня, сразу посерьёзнел:

– Сильно ранен?

– Живой вроде. Кадет говорит – до сердца пуля не достала.

– А я вижу – барахтаешься на этом, – он пнул застонавшего немца, – жив, думаю, Медведь, дальше побёг. Там, за кустом – целая поленница из немцев. Это не мы. Твои, старшина?

Я пожал плечами:

– Из-за кустов пулемёт бил по Малому. Я туда – две гранаты, а оттуда – танк. Чуть не задавил меня. Хорошо я меж гусениц попал, а не под них. Что Малой?