* * *

Однако на этот раз сомнений не было: на лестнице послышался неясный звук. Дон Хайме пригнул голову, все его существо насторожилось и обратилось в слух. По ту сторону двери кто-то шевелился. Маэстро едва дышал, в горле у него пересохло от напряжения. Он задул фонарь. Единственным источником света была теперь тусклая лампа в коридоре. Оставаясь в кресле, он взял в правую руку револьвер, поднял его и, поставив локти на стол, навел на дверь. Он не был стрелком, но с такого расстояния промазать невозможно. А в барабане было целых пять пуль.

Затем, к его величайшему удивлению, в дверь постучали. Как странно, подумал он: неужели убийца просит позволения войти в дом жертвы? Он неподвижно замер, ожидая дальнейших событий. Может быть, они просто хотели проверить, крепко ли он спит?

Снова раздался стук в дверь, на этот раз чуть более громкий, хотя по-прежнему не очень настойчивый. Таинственный посетитель явно боялся разбудить соседей. Дон Хайме почувствовал замешательство: он был готов к нападению, к схватке, но никак не ждал этого осторожного стука в три часа ночи. Однако дверь была незаперта, и, чтобы открыть ее, стоило только повернуть ручку. Стараясь не дышать, он с силой сжал револьвер и погладил курок. Кто бы это ни был, рано или поздно он непременно войдет.

Дон Хайме услышал металлический скрежет. Ручка медленно повернулась, раздался тихий скрип открывающейся двери. Маэстро неслышно выдохнул, сделал глубокий вдох и снова замер, не дыша. Его указательный палец лежал на курке. Как только первая тень проникнет в холл, он выстрелит.

— Дон Хайме? — раздался вопросительный шепот. В его сердце проник ледяной холод, пробежал по венам и медленно сковал все тело. Он почувствовал, как пальцы слабеют, услышал стук упавшего на стол револьвера. Он поднес руку ко лбу, поднялся с кресла, оцепеневший, как мертвец. Этот чуть хрипловатый голос, легкий иностранный выговор мог прозвучать только из потустороннего мира: это был голос Аделы де Отеро.

Женский силуэт возник в голубоватом полумраке и замер на пороге гостиной. Он услышал легкий шелест юбок, затем снова раздался голос:

— Дон Хайме!

Он нашарил в потемках коробку со спичками. В дрожащем свете крошечного огонька тени заплясали на исказившемся лице маэстро. Дрожащими пальцами он зажег масляный фонарь и поднял его высоко над головой, чтобы осветить нечто, вселившее в его душу ледяной ужас.

Адела де Отеро стояла на пороге, сложив руки поверх юбки темного платья. На ней была соломенная шляпа с черными лентами, волосы были подобраны и уложены на затылке. Она казалась смущенной и неуверенной в себе, как непослушная девочка, которая молча просит прощения за то, что вернулась домой так поздно.

— Я должна вам кое-что объяснить.

Сглотнув слюну, Хайме Астарлоа поставил фонарь на стол. В его воспоминаниях возник образ другой женщины — неподвижной, изуродованной, лежащей на мраморном столе в покойницкой. Он подумал, что Адела де Отеро должна была объяснить ему нечто большее, чем «кое-что».

Дважды он попытался что-то произнести, но слова застыли у него на губах. Он стоял не шевелясь, опершись рукой о край стола, а гостья между тем сделала несколько шагов вперед, и полусфера света легла ей на грудь.

— Я пришла одна, дон Хайме. Вы можете меня выслушать?

Голос дона Хайме прозвучал глухо:

— Да, могу.

Она сделала еще шаг, и свет фонаря дошел ей до подбородка, потом до рта, осветил крошечный шрам.

— Это долгая история.

— Кто была та, убитая?

Повисла тишина. Губы и подбородок снова отступили во мрак.

— Потерпите, дон Хайме. Всему свое время. — Она говорила очень нежно, с мягкой хрипотцой, пробуждавшей в доне Хайме противоречивые чувства. — У нас столько времени впереди!

Дон Хайме боялся, что проснется, закроет глаза и, открыв их, обнаружит, что Адела де Отеро исчезла, что она и не приходила.

Гостья протянула в светлое пространство руку ладонью вверх, словно показывая, что ей нечего скрывать.

— Чтобы объяснить вам, дон Хайме, что произошло, я должна вернуться в прошлое, лет примерно на десять назад. — Ее голос казался далеким и отрешенным.

Дон Хайме не видел ее глаз, но представлял себе их пустыми, отсутствующими, устремленными в никуда. Однако позже, когда он вспоминал ту ночь, ему пришло в голову, что глаза эти были в тот момент совсем другими: настороженными, внимательно следившими за выражением его лица.

— В те времена у одной девушки приключилась удивительная любовная история. Да, маэстро: это была настоящая вечная любовь…

Она немного помолчала, словно подбирая слова.

— Вечная любовь, — продолжала она. — Я не стану рассказывать вам подробности, которые, скорее всего, покажутся незначительными и скучными. Скажу только, что этот чудесный роман закончился полгода спустя за границей, зимним вечером, на берегу реки, от которой поднимался сырой туман, закончился безутешными рыданиями и бесконечным одиночеством. Серая зимняя река притягивала девушку, манила к себе, и неожиданно ей захотелось обрести в ее водах то, что поэты называют сладким покоем забвения… Как видите, первая часть моей истории напоминает бульварный роман.

Адела де Отеро прервала свой рассказ и рассмеялась сухим невеселым смехом. Дон Хайме сидел не шелохнувшись и молча слушал.

— И тогда произошло нечто неожиданное, — продолжала она. — Когда опечаленная девица совсем уж было собралась броситься в туманную зыбь, в ее жизни появился другой мужчина… — Она помолчала; ее голос едва заметно потеплел; это было единственное мгновение, когда она смягчила свое холодное повествование. — Этот человек, движимый только состраданием и ничего не ждущий взамен, заметил несчастную девочку на берегу серой реки и вскоре излечил ее раны, вернул ей улыбку. Он стал ей отцом, которого она никогда не знала; братом, которого у нее не было; супругом, равного которому она так и не встретила… Представьте себе, этот удивительный супруг оказался настолько благородным, что ни разу не воспользовался принадлежавшим ему правом… Вы понимаете меня, дон Хайме?

Маэстро по-прежнему не видел ее глаз, но чувствовал, что Адела де Отеро пристально на него смотрит.

— Кажется, понимаю.

— На самом деле понять это довольно сложно, — произнесла она так тихо, что дон Хайме скорее почувствовал, чем расслышал значение слов. Повисла долгая тишина. Дон Хайме начал уже опасаться, что она не захочет продолжать свой рассказ; но через некоторое время ее голос зазвучал вновь:

— В течение двух лет этот человек занимался кропотливым трудом: он создавал новую женщину, совершенно иную, мало похожую на ту девочку у реки, которая дрожа глядела в воду. И по-прежнему ничего не требовал.

— Какое редкое самопожертвование!

— Не думаю, дон Хайме, не думаю. — Она на миг прервалась, словно взвешивая свои слова. — Не так все просто. Нельзя сказать, что им руководило чистое человеколюбие… вероятно, это была страсть творца, упоение властью, но не явное, а живущее где-то в глубине… «Ты самое прекрасное из всего, что я создал», — сказал он как-то раз, и, вероятно, сказал правду: он не жалел ни сил, ни денег, ни времени. В ход были пущены всевозможные средства: роскошные платья, уроки танцев, верховой езды, музыки… фехтования. Да, дон Хайме. Девушка по какому-то странному капризу природы оказалась одаренной фехтовальщицей… Но однажды служебные дела вынудили этого человека вернуться на родину. Он взял девушку за плечи, подвел к зеркалу и кивнул на ее отражение. «Ты прекрасна и свободна, — сказал он. — Посмотри на себя внимательно. Вот то, к чему я стремился». Он был женат, у него была семья и множество забот. Но, несмотря на это, он не собирался покидать свое творение на произвол судьбы. Перед отъездом покровитель подарил девушке дом, где она могла жить безбедно, и, находясь в далеком краю, следил за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась. Так прошло семь лет.