Отец дона Рафаэля, испанский дворянин, служивший под начальством Итурригарая, после падения последнего был вынужден уединиться в своем родовом поместье Дель-Валле, куда его сын теперь и ехал. Дону Рафаэлю только один раз в детстве пришлось побывать в Дель-Валле, но он помнил, что это поместье должно находиться где-то поблизости упомянутой им гасиенды Лас-Пальмас. Менее откровенный, чем студент, драгун не посвятил его в то, что не одно желание видеть отца подтолкнуло его к путешествию, а нечто более заманчивое.

Прошло еще несколько часов. Солнце начинало приближаться к пылающему горизонту. Тени всадников все более и более удлинялись на фоне пыльной дороги, а красные кардиналы и пестрые попугаи, раскачивавшиеся на вершинах пальмовых деревьев, под которыми теперь пролегала эта дорога, уже запевали свой вечерний гимн.

Лошадь дона Корнелио от изнурения еле плелась. Напрасно боролся с мучительными ощущениями голода, жажды и усталости и ее хозяин. Бодрее были драгун с его конем, от самой природы одаренные большей силою и менее утомленные. Однако и они начинали терять терпение.

Долго крепился дон Рафаэль, наконец, после довольно продолжительных подготовительных рассуждений, внушил студенту мысль, что будет всего благоразумнее, если он, дон Рафаэль, пользуясь большей свежестью и выносливостью своего коня, поедет вперед и, достигнув отцовского поместья, пошлет оттуда кого-нибудь на помощь дону Корнелио.

Студент был вполне согласен с мнением своего спутника. Он сам понимал, что тем черепашьим шагом, каким идет его лошадь и какого поневоле должен был придерживаться дон Рафаэль, им и до утра не добраться до вожделенного приюта.

— Сеньор Лантехас, — сказал драгун, протягивая студенту руку, — мы расстаемся здесь друзьями. Будем надеяться, что нам никогда не придется встретиться врагами. Насколько я мог понять, вы смотрите отрицательно на попытки освобождения страны, триста лет томящейся под тяжелым игом порабощения. Что же касается меня, то я готов, в случае нужды, посвятить делу освобождения не только свое оружие, но и самую жизнь… Пока — до свидания. Как только доберусь до Дель-Валле, тотчас же вышлю вам помощь.

— Счастливого пути, дон Рафаэль! — сердечно произнес студент, крепко пожимая протянутую ему руку. — Если не забудете обо мне — спасибо вам, а забудете или почему-либо вам не удастся помочь мне — значит, на то будет воля Божия.

Еще раз прикоснувшись к шляпе, дон Рафаэль дал своему коню шпоры и вскоре исчез с глаз своего спутника, долгое время уныло смотревшего ему вслед.

Некоторое время спустя дон Корнелио, продолжая путь, увидел перед собою, в красном зареве знойного заката, индейца, гнавшего с пастбища двух коров с полным выменем. Надеясь получить от этого индейца что-нибудь для утоления голода и жажды, или, по крайней мере, сведения относительно замеченных в этом краю странностей, молодой человек окликнул краснокожего. Тот испуганно оглянулся. Разглядев мирного путешественника, он хотел поспешить к нему навстречу, но в это время цирковая кляча студента, в свою очередь, заметила коров, и в тот же миг, словно наэлектризованная, задрав хвост, круто повернулась и вскачь понеслась назад по прежней дороге. Тщетно стараясь удержать лошадь, дон Корнелио не переставал кричать индейцу, чтобы тот остановился. Но индеец, почуяв что-то недоброе в человеке, который зовет его к себе, а сам от него удирает, счел за лучшее как можно поспешнее продолжать свои путь и вскоре скрылся в лесу.

— Святая Матерь Божия! Да что же это такое сделалось со здешним населением? — вслух удивлялся студент, кое-как остановив и успокоив, наконец, лошадь. — Должно быть, оно поголовно взбесилось и не сознает, что делает.

Повернув лошадь в прежнем направлении, он продолжал подвигаться вперед еще более голодный, усталый и разочарованный.

Наконец дон Корнелио достиг десятка хижин, расположенных на песчаном берегу небольшой речки. Эти хижины были так же пусты, как все встреченные им раньше за последние дни. Но при виде их лошадь решительно отказалась двинуться хоть на шаг дальше, и ее хозяин, не менее измученный, чем она, решился остановиться здесь в ожидании обещанной доном Рафаэлем помощи.

Перед одной из хижин высилось два тамариндовых дерева, к которым был подвешен гамак, футов на семь-восемь от земли. Гамак был просторный и прочный, сплетенный из крепких манговых волокон. Ложе это манило усталого путешественника, обещало покой и было словно специально для него приготовлено.

Напившись вдоволь речной воды, которую зачерпывал ладонями, и пустив к ней разнузданную им лошадь, он по стволу одного из тамариндов взобрался в гамак. С наслаждением растянувшись в эластичной качалке, он некоторое время внимательно прислушивался к каждому звуку, надеясь услышать приближение людей, высланных ему на помощь.

Наступила темная ночь. Вся природа погрузилась в сон. Ничего похожего на лошадиный топот не было слышно. Зато до напряженного слуха молодого человека стали доноситься звуки, поражавшие его своей загадочностью, как и все, что он видел в этой провинции. Где-то вдали что-то шумело и гудело. Было это похоже и на беспрерывные раскаты сильнейшей грозы и на рев океана, бичуемого ураганом. Хотя кругом воздух был совершенно тих, но дону Корнелио казалось, что он слышит порывы бури, а сквозь них — смешанный гул отчаянных человеческих воплей.

Ужасаясь этим необъяснимым звукам, напоминавшим приближение страшной бури, студент долго прислушивался к ним. Однако усталость взяла верх над его душевным напряжением, и он крепко заснул.

3. КРАСНЫЙ И ЧЕРНЫЙ

За час до захода солнца, в описываемый нами вечер, на берегу той речки, где остановился дон Корнелио, на полпути между местом его остановки и гасиендой Лас-Пальмас, появились два человека. Там, где показались эти люди, река спокойно текла среди низких берегов, покрытых густой зеленой травой. Немного дальше росли большие дубы и виргинские тополя, сучья и ветви которых были густо переплетены лианами. Дальше река вступала в область с еще более богатою и пышною растительностью, и ее берега становились все выше и круче.