Особенно сильно возросли эти беззакония, когда дополнительно к проводимым массовым операциям в краях и областях была спущена директива о репрессировании инонациональностей, подозреваемых в шпионаже, связях с консульствами иногосударств, перебежчиков.

Поступающие массовые сигналы о так называемых «перегибах» оставались без внимания. В других случаях в целях прикрытия вражеской работы заговорщиков к судебной ответственности привлекались рядовые работники НКВД.

Н. И. Ежов сам себе создавал ореол славы лучшего из лучших, бдительнейшего из бдительных. Нередко он якобы говорил, что, если бы не он, в стране был бы переворот, что в результате его работы и вскрытых дел отсрочили войну и т. д.[280]

13 июля 1939 г. бывший начальник УНКВД по Смоленской области на допросе рассказал о методах ведения следствия на периферии. Так, за 1937 г. по Смоленской области были арестованы 12 тысяч человек, из коих осуждены по первой категории 4,5 тысячи человек. Среди репрессированных и осужденных было большое количество совершенно невинных людей.

С его слов, производилось много необоснованных арестов командиров РККА. Путем незаконных методов следствия получали показания об участии командного состава в контрреволюционной заговорщической деятельности в армии, таким образом вскрыли в Белорусском военном округе антисоветский заговор, в число участников которого вошли все арестованные из руководящего состава БВО. Кроме того, в частях БВО арестовывались без всяких компрометирующих материалов все иностранцы (поляки, немцы, латыши и т. д.).

С его слов, на совещании начальников НКВД в январе 1938 г. Н. И. Ежов одобрял действия тех начальников УНКВД, которые приводили астрономические цифры репрессированных. Так, по Западно-Сибирскому краю приводилась цифра в 55 тысяч арестованных, по Свердловской области — 40 тысяч, по Белоруссии — 60 тысяч, по Оренбургу — 40 тысяч, по Дальнему Востоку — 70 тысяч человек, по Московской области 50 тысяч человек. Украинские начальники УНКВД приводили цифры арестованных от 30 до 50 тысяч.

В заключительном слове на этом совещании Н. И. Ежов похвалил отличившихся, заявив при этом, что, безусловно, кое-где имели место перегибы, как, например, в Куйбышеве, где по указанию П. П. Постышева пересажали весь партактив области, но при такой операции и таком размахе ошибки неизбежны. «Мы это учитываем и считаемся с этим»[281].

Ввиду большого скопления нерассмотренных дел по массовым операциям начальнику Промышленного отдела ГУГБ НКВД, начальнику 3-го отдела ГУГБ НКВД, начальнику 4-го отдела ГУГБ НКВД и начальнику 6-го отдела ГУГБ НКВД было приказано приступить по указанию начальника 8-го отдела ГУГБ НКВД к рассмотрению альбомов по массовым операциям, с тем чтобы каждому ежедневно рассматривать не менее 300 дел[282].

29 марта 1938 г. в отмену Директивы НКВД СССР за № 315 733 от 8 августа 1935 г. в работе «троек» НКВД – УНКВД по рассмотрению дел об уголовном и деклассированном элементе, а также о лицах, злостно нарушающих паспортный режим, устанавливался новый порядок. Секретарем «тройки» УНКВД по рассмотрению дел по СВЭ (социально вредный элемент) назначался по должности оперативный секретарь Управления РКМ. Первый экземпляр протоколов «тройки» НКВД—УНКВД направлялся начальнику ГУРКМ НКВД СССР для представления на утверждение Особого совещания при НКВД СССР. Выполнение решений «тройки» и контроль за своевременным направлением осужденных из тюрем в места лишения свободы возлагался на оперативного секретаря УРКМ (Управление рабоче-крестьянской милиции).

10 апреля 1938 г. принято решение: следственные дела на содержащихся под стражей жен, осужденных по первой категории, представлять с докладчиком на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР[283].

27 мая 1938 г. упрощенный порядок рассмотрения дел (по альбомам в соответствии с Приказом 00485) на лиц польской, немецкой, латышской, эстонской, финской, болгарской, македонской, греческой, румынской, иранской, афганской, китайской национальностей и харбинцев, изобличенных в шпионской, диверсионной, террористической и другой антисоветской деятельности, был продлен еще раз, теперь уже до 1 августа 1938 г.

Преследовалась цель добиться «исчерпывающей очистки» от контрреволюционных элементов предприятий оборонной промышленности, оборонных цехов гражданских объектов, транспорта, территорий укрепленных районов и пограничной полосы[284].

В ряде органов начальники заранее определяли, сколько признаний в сутки обязан получить каждый следователь и сколько фамилий членов антисоветских формирований должны указываться в каждом протоколе допроса обвиняемого. Как правило, протоколы допроса составлялись в отсутствие арестованных, и последние о содержании «своих показаний» зачастую узнавали лишь при их подписи. Для того чтобы получить большее количество признаний, в ряде органов госбезопасности прибегали к прямой провокации. Уговаривали заключенных дать показания об их якобы шпионской работе в пользу иностранных разведок, объясняя при этом, что такого рода вымышленные показания нужны партии и правительству. При этом обещали заключенным освободить их после дачи подобного рода «признаний».

Бывший начальник УНКВД Нижнеамурской области Фельдман в собственноручных показаниях от 10 сентября 1939 г. указал, что ему пришлось допрашивать арестованного комдива Деревцова, который отказался от ранее данных им показаний, а на вопрос о причинах отказа заявил, что его обманул Арнольдов, сказав ему, что он не арестован, а мобилизован по заданию ЦК ВКП(б) для помощи органам НКВД по вскрытию в ОКДВА военно-троцкистского заговора.

Получила широкое распространение практика, когда в камеру к арестованному, не дающему требуемых показаний, подсаживали провокатора или другого арестованного, который уже безропотно подписывал любую ложь, и последнему вменяли в обязанность уговорить не дающего показаний «признаться» в своей вине. Так, А. С. Бубнов уговаривал П. П. Постышева, С. С. Шварц — Е. Г. Евдокимова, а сидевшему с В. К. Блюхером провокатору давали в камеру коньяк, и уговоры происходили во время его распития.

Особо серьезные нарушения в следствии имели место в центральном аппарате НКВД СССР, где избиением и вымогательством ложных показаний занимались почти все, начиная от наркома Н. И. Ежова и кончая рядовым работником. Отсюда же выходили в периферийные органы руководящие указания о фальсификации дел.

Обобстановке, царившей в следствии, свидетельствует дело Эйхе Роберта Индриковича, члена КПСС с 1905 г., одного из видных деятелей партии и Советского государства, кандидата в члены Политбюро ЦК, который перед арестом работал наркомом земледелия СССР. Он был арестован 29 апреля 1938 г. без санкции прокурора СССР, которая была получена только через 15 месяцев.