Больше всего я любила вечер понедельника. Я все еще находилась на той стадии жизни, когда рабочие дни недели кажутся восстановительным периодом после выходных, и все еще не понимала тех людей, которые рассматривали ситуацию в совершенно ином свете.

Обычно только в понедельник вечером нас всех — меня, Карен и Шарлотту — можно было застать дома, где мы приходили в себя после тягот субботы и воскресенья.

По вторникам Шарлотта после работы посещала свои уроки фламенко (или уроки фламинго, как она говорила; никто не поправлял ее, чтобы не расстроить бедняжку). По средам уходила в разведку боем то одна из нас, то сразу двое. И очень часто случалось так, что в четверг мы все выходили в свет, разогреваясь перед полномасштабными тусовками, длящимися с пятницы по воскресенье включительно.

Именно в понедельник вечером мы ходили в супермаркет и закупали на неделю вперед яблоки, виноград и нежирные йогурты. Именно в понедельник вечером мы ели тушеные овощи и твердо обещали, что перестанем есть мучное и что не будем больше пить, по крайней мере — до следующей субботы. (Во вторник мы ели макароны и пили вино, в среду наедались мороженым и шоколадным печеньем после пинты пива в местном пабе, в четверг наступала очередь китайского ресторанчика и похода по барам, ну а с пятницы по воскресенье ни о каких ограничениях, ни о каком воздержании не приходилось и говорить. Потом снова наступал понедельник, и мы снова покупали яблоки, виноград и нежирные йогурты.)

Когда я пришла домой, там уже была Шарлотта. Она разгружала пакеты с покупками и попутно освобождала холодильник от очень-давно-просроченных упаковок йогурта.

Я поставила свои сумки рядом с ее пакетами.

— Покажи, что ты купила? Что-нибудь вкусненькое? — спросила Шарлотта.

— Яблоки…

— О-о. Я тоже.

— …и виноград…

— Я тоже.

— …и обезжиренный йогурт.

— Я тоже.

— Так что, увы, ничего вкусненького, извини.

— Жаль. Но это и к лучшему: я как раз собиралась начать правильно питаться.

— Я тоже.

— И чем меньше соблазнов, тем лучше.

— Точно.

— Карен побежала в магазин на углу. Надеюсь, она не купит там ничего вкусного.

— В нашем магазине? У мистера Пападопулоса?

— Да.

— Там не купит.

— Почему?

— Потому что там нет ничего вкусного.

— Пожалуй, ты права, — задумчиво произнесла Шарлотта. — Там все выглядит таким… ну грязным, что ли. Даже шоколад какой-то мятый, как будто его завезли еще до войны.

— Ага, — я согласно кивнула. — Я считаю, что нам очень повезло. Представляешь, как бы мы растолстели, если бы рядом с нами был магазин, где продаются вкусные и аппетитные продукты?

— Мы были стали просто жирными, — ужаснулась Шарлотта. — Жирными бочками.

— И я бы советовала агентам по недвижимости указывать наличие магазинов в объявлениях. Например: «Квартира с тремя спальнями, полностью меблирована, вторая зона, рядом со станцией метро, очень далеко от приличного магазина, где можно купить свежий шоколад».

— Именно! — воскликнула Шарлотта.

— А вот и Карен.

Карен вошла в кухню с грозным, как туча, лицом и бросила свои покупки на стол. Очевидно, она была чем-то рассержена.

— Что случилось, Карен? — спросила я.

— Послушайте, кто положил в нашу копилку какие-то дурацкие песеты? Мне было так неловко в магазине. Мистер Пападопулос теперь считает, что я обманщица, а ведь всем известно, что говорят об отношении шотландцев к деньгам!

— А что говорят? — спросила Шарлотта. — А, вспомнила, что они очень жадные. Что ж, в этом есть… — Шарлотта замолчала, увидев, что Карен нахмурилась еще больше.

— Кто положил их туда? — прорычала Карен. Она умела быть очень грозной.

Я сначала хотела свалить все на Прыщавую Спину, бедную отвергнутую Прыщавую Спину, который звонил в воскресенье, желая поговорить с Шарлоттой, но услышал только, что по данному телефону никакой Шарлотты не проживает.

— Э-э… — начала я и передумала.

Карен ведь все равно все узнает. Карен выудит из меня правду. Или совесть будет грызть меня до тех пор, пока я сама не сознаюсь.

— Извини, Карен, наверное, это я виновата… То есть я не клала песеты в копилку, но это из-за меня они появились в доме.

— Но ты же никогда не была в Испании.

— Да, это Гас хотел дать мне их, но я не взяла, а оставила где-то на полке, а кто-нибудь другой, наверное, нашел их и положил в копилку, думая, что это настоящие деньги…

— А, ну раз это Гас их принес, то все в порядке.

— Что? — спросили хором мы с Шарлоттой. Нам крайне редко приходилось быть свидетелями такой милости и благосклонности со стороны Карен.

— Ну да, а что такого? Кстати, он очень милый. Ненормальный, конечно, но в хорошем смысле этого слова. Элизабет Арден, надо же придумать, — хмыкнула она добродушно.

Мы с Шарлоттой обменялись тревожными взглядами.

— Разве тебе не хочется стукнуть его? — спросила я. — И разве ты не заставишь его пойти к мистеру Пападопулосу извиниться и объяснить, что ты не скупая, как все шотландцы, и вовсе не хотела обманывать его…

— Да нет, зачем, — отмахнулась Карен.

Я была тронута переменой в нашей суровой подруге. Она вела себя куда менее агрессивно, куда более человечно, чем обычно!

— Но вот ты, — добавила она, — ты сходи. Сходи и объясни все мистеру Пападопулосу.

— Но…

— Можешь, конечно, сначала поужинать. Только не забудь, что он закрывается в восемь.

Я смотрела на нее, пытаясь понять, шутит она или говорит серьезно. Мне совсем не хотелось начинать волноваться и нервничать до тех пор, пока этот вопрос оставался невыясненным.

— Ты шутишь, да? — с надеждой спросила я.

Последовала небольшая пауза, и затем она сказала:

— Хорошо, это шутка. Теперь мне лучше не ссориться с тобой — ты ведь дружна с Дэниелом и все такое.

Она улыбнулась мне своей самой обаятельной и обезоруживающей улыбкой, словно говоря: «Да, я знаю, что я взбалмошная, но все равно меня все любят!» Я слабо улыбнулась в ответ.

Лично я целиком и полностью за откровенность. То есть… нет, это ложь, на самом деле я считаю, что люди ее ужасно переоценивают. И Карен вела себя так, как будто откровенность была наивысшей добродетелью, величайшим благодеянием с ее стороны. А по-моему, существуют вещи, о которых можно и нужно не говорить. И еще мне кажется, что некоторые люди используют фразу «я хочу быть честным с тобой» как прикрытие своей зловредности. Сначала они открывают шлюзы недоброжелательности и намеренной жестокости и портят окружающим жизнь, а потом с невинным лицом говорят: «Но это же чистая правда».