Здесь не висело ни одной работы Ренсе, хотя совершенно неизвестных имен было предостаточно. Впрочем, возможно, Альберехту это только показалось, он сам был не очень-то в курсе дела. Мими напрасно пыталась его убедить, что Эрик заплатил за эту графику больше, чем она будет стоить, если ее продать. Веря тому, что так часто объяснял Ренсе, Альберехт полагал, что ценность произведений искусства со временем всегда растет, и не знал, что это касается лишь небольшой части живописи, а графика, чтобы вырасти в цене, должна быть по-настоящему очень старой. Впрочем, гравюру Рембрандта в то время можно было купить за каких-нибудь сто гульденов, а то и меньше, цены были очень странные. Ошибался ли Ренсе насчет Эрика? В отличие от денег, хранящихся в банке, в этом доме все ценности будут утрачены, если в дом попадет бомба. Почему Эрик не перенес свою коллекцию в безопасное место? Осознаёт ли он, что каждый миг может стать последним? Или они с Мими совсем с ума сошли от избытка оптимизма? Или коллекция не стоила того?

Альберехт поднялся почти до самого верха. Он до сих пор не придумал, что скажет Эрику. Как убедить его бежать в Англию?

Поднимаясь по последнему маршу, Альберехт услышал голоса. Мими предупредила его, что у Эрика гости, но услышав голоса, он очень расстроился, что не сможет сразу же поговорить с Эриком наедине.

Дойдя до верхней ступеньки, Альберехт увидел гостей Эрика: две девушки и молодой человек сидели среди подушек на полу, устланном толстыми коврами. Гости его не видели, и он на несколько мгновений остановился, чтобы собраться с мыслями. До него донесся запах алкоголя и табака.

В свое время Эрик переделал весь чердачный этаж, так что теперь здесь было единое пространство, декорированное восточными коврами и восточными медными изделиями. Вместо дверей в четыре угловые комнатки, находившиеся под башенками, висели шторы из бусин. Раздвижные стеклянные двери, сейчас открытые, отделяли пространство с коврами от примыкающей к нему террасы на крыше. И на этой террасе Альберехт увидел Эрика, ярко освещенного солнцем, с биноклем в руке и чем-то вроде шлема на голове.

Одна из девушек была поразительно похожа на Грету Гарбо. Она заметила Альберехта, он кивнул ей и двинулся дальше.

– Эрик! – позвала девушка.

Эрик обернулся. Шлем у него на голове оказался дуршлагом. Это рекомендовалось в газетах.

– Берт!

Эрик вбежал в комнату, снял дуршлаг с головы, схватил руку Альберехта и, делая вид, что нечаянно натолкнулся на него, прошептал:

– О девочке ни слова!

– Прости! – воскликнул он громко, – я наступил тебе на ногу?

– Все в порядке, – сказал Альберехт.

Эрик потянул Альберехта вниз, на ковры и подушки.

– Познакомься, это Герланд, – сказал Эрик и на мгновение положил руку на копию Греты Гарбо, – мы очень любим друг друга. Это мой лучший друг Берт.

– Здравствуйте, Берт, – сказала Герланд и, улыбаясь, подала ему руку, но от смущения вытянула ее недостаточно далеко.

– Здравствуйте, Герланд, – ответил Берт и дотянулся до ее руки.

– А этот молодой человек – Алевейн Ленман, – сказал Эрик, – поэт-вундеркинд, которого я сам открыл. В следующем месяце у нас выходит его первый сборник.

– Привет, – сказал Алевейн и помахал рукой.

Альберехт, оказавшийся рядом со второй девушкой, встретился с ней глазами.

– Альберехт, – представился он.

– Трюди Ленман.

– Альберехт – это его фамилия. Гроза преступного мира, прославленный прокурор.

– Ах это вы и есть? – сказала Трюди. – Я восхищаюсь тем, что вы отказались преследовать Ван Дама. Настоящий мужественный поступок. И что теперь будет с Ван Дамом?

– Понятия не имею, – ответил Альберехт, – это должен решить судья. Но все документы по делу Ван Дама сгорели. Час назад здание суда разбомбили.

– Ого! – воскликнул Эрик. – Мы отсюда видели, как немецкий самолет сбрасывал эти бомбы.

– Мой заместитель Бёмер погиб, – сказал Альберехт, – я разговаривал с ним за десять минут до бомбежки.

Гости Эрика забросали его вопросами, и он рассказал им всю историю, но не в той трагической тональности, как только что рассказывал ее Мими. Он не хотел себя выдавать, ведь этих людей он видел впервые в жизни. Для них он – прославленный прокурор, потребовавший освобождения журналиста от преследования, такой человек не теряет хладнокровия.

В конце концов Алевейн Ленман сказал:

– Ван Дам в любом случае наложит в штаны. Как вы думаете, менейр Альберехт, когда придут немцы, что будет лучше для Ван Дама – чтобы судья освободил его от преследования или назначил наказание? Думаю, к тому моменту, когда будет приниматься решение, Гитлер уже займет Нидерланды, и какое бы постановление ни вынесли, всем понятно, что Ван Дам оскорбил Гитлера.

– Это факт, – сказал Альберехт, – что в Германии немцы отправляют за колючую проволоку кого хотят, без малейшей видимости следствия и суда. Но если они займут Нидерланды, то с точки зрения международного права здесь они не имеют права делать, то что им заблагорассудится.

– Международное право! – сказал Эрик. – Можно подумать, что оно их так волнует.

Алевейн сказал:

– Осудят его или не осудят, боюсь, что Ван Дам в любом случае уже засветился. Вы, кстати, читали статью, из-за которой пошел весь сыр-бор?

– Слава богу, нет, – сказал Эрик, – Ван Дам так плохо пишет!

– Ерунда, Букбук, человек сознательный должен быть в курсе дела.

Голос Алевейна зазвучал, как у декламатора на сцене:

– «Гитлер, отца которого высрала австрийская шлюха после спаривания с евреем-ростовщиком». Вот как написал Ван Дам. Когда людей обливают грязью, мне это нравится только в том случае, если в грязи сверкает искра поэзии.

– Значит, Ван Дам тоже не любит евреев, – сказала Герланд.

– Ван Дам? Но ведь он сам еврей!

– Ван Дам еврей? – спросил Альберехт.

– Конечно, – ответил Эрик, – ты что, не знал?

– Нидерландскому правосудию нет дела до подобных различий.

– Но мы все равно обращаем на это внимание, – высказался Ленман. – На самом деле все люди антисемиты, только не все считают нужным издеваться над евреями. Считаю, что тот, кто не антисемит, поступает по отношению к евреям несправедливо, очень несправедливо. Ни один еврей не доверяет не-еврею, но если не-еврей утверждает, что он не антисемит, то ему не доверяют еще больше.

– Алевейн любит парадоксы, – сказала Трюди, – но не подумайте о нем плохо. Я за ним еще ни разу не замечала, чтобы он был неприветлив с евреями, и ругать их заочно ему тоже не свойственно.

– Это тут ни при чем. Но единственный способ втереться еврею в доверие – это сказать ему: слушай, я, разумеется, антисемит, как и все, но лично ты – отличный парень.