(В последующие годы я часто вспоминал этих людей, чьи взгляды провожали нас в пустое восточное море. Отправился ли кто-нибудь из них на поиски, когда мы не вернулись? Может, любопытный торговец или встревоженный рыбак? Мне приходится жить лишь слабой надеждой.)

Йуль не привык к такому вниманию, но Ади лишь рассмеялась.

– Такие лица провожали меня в десятках миров. Им полезно. Пожалуй, из попыток объяснить необъяснимое и рождаются сказки. – Она посмотрела на Январри, которая лежала у нее на коленях и задумчиво грызла кулачок. – Наша девочка станет сказкой еще до того, как научится ходить, Джуль. Разве не здорово? Прирожденная странница, говорю тебе.

Ади направила лодку в ночную тьму, прокладывая курс по памяти и звездам, пока Январри мирно спала у нее на груди. Йуль наблюдал за ними из-под навеса на корме, время от времени проваливаясь в сны, в которых видел свою дочь взрослой: как она будет говорить на шести языках и управляться с лодкой лучше, чем отец, а от матери унаследует храбрость и необузданность и никогда не будет привязана к одному дому, танцуя между мирами и выбирая собственный путь. Она будет сильной, сияющей и бесконечно прекрасной в своей необычности, а ее детство пройдет в лучах десяти тысяч солнц.

Йуль проснулся перед рассветом, когда Ади заползла под навес и положила Январри между ними. Он приобнял их обеих и снова заснул.

Чем дальше от Городов, тем более порывистым и холодным становился ветер. Следующие несколько дней они боролись с каким-то невидимым течением. Волны бились о борт, словно предупреждая об опасности, а парус то наполнялся ветром, то висел тряпочкой. Ади улыбалась, когда ее окатывало солеными брызгами, как охотничий ястреб, завидевший добычу. Январри ползала по всей лодке, обвязанная канатом, иногда заваливаясь на бок из-за высоких волн. Йуль не сводил глаз с горизонта, высматривая дверь.

Она возникла перед ними на рассвете третьего дня: две черные скалы, торчащие из моря, словно зубы дракона, наклоненные друг к другу так, что их вершины почти соприкасались, а между ними оставалась узкая полоска моря. Утренний туман клубился вокруг проема, то застилая его, то вновь открывая. «Похоже, дверь замаскирована, – записал Йуль в своем журнале, – что подкрепляет положения моей гипотезы».

Он убрал записи и встал на носу корабля, держа Январри на руках. Ее сонное личико выглядывало из складок заношенного пальто Ади. Море сделалось неподвижным и безмолвным. Лодка шла по воде, как перо по бумаге. Тень скал легла на нее. За мгновение до того, как они вошли в проем, пересекли порог и нырнули в пространство между мирами, Йуль Ян обернулся к жене.

Ади сидела у руля, сжимая его и сопротивляясь течению всей мощью своих широких плеч. Ее зубы были сжаты, а глаза сверкали неистовой радостью. Наверное, ее охватил восторг путешественника, ныряющего в очередной дверной проем, или она наслаждалась жизнью без ограничений и преград, а может, просто ждала встречи с домом. Ее медовые волосы были собраны в неаккуратный спутанный хвост, который свисал на одно плечо, переплетаясь с извилистыми татуировками. Ади сильно изменилась с тех пор, как Йуль впервые увидел ее в поле, поросшем кедровыми соснами, больше десяти лет назад. Она стала выше, шире, в уголках глаз начали появляться веселые морщинки, а на висках – первые седые волосы, но сияния в ней не убавилось.

О, Январри, какая же она была красивая.

Как раз в то мгновение, когда мы нырнули в темноту, Ади подняла голову и широко, дико, немного криво улыбнулась нам двоим.

Эта улыбка, бело-золотой отблеск в тумане, до сих пор стоит у меня перед глазами, словно картина на холсте. Ею отмечено последнее мгновение, когда мой мир еще оставался целым, последнее мгновение нашего недолгого, хрупкого семейного счастья. Последнее мгновение, когда я видел Аделаиду Ларсон.

Темнота поглотила нас – удушливая пустота пограничья. Я закрыл глаза, трусливо надеясь, что Ади проведет нас к цели.

А потом раздался треск, который сложно назвать звуком, потому что в этом лишенном воздуха пространстве не может быть никаких звуков. Я пошатнулся, воображая морских чудовищ и левиафанов, огромные щупальца, обвивающие нашу лодку, а затем на нас начала давить какая-то огромная сила. Казалось, сама пустота разрывается пополам.

Я ничего не видел в темноте, и от страха у меня перехватило дыхание. Но была одна доля секунды – она пронзает мою память, как ось, вокруг которой вращается все остальное, – когда я мог принять другое решение. Я мог броситься к корме, где осталась Ади. Может, я бы умер или растворился в бесконечном пограничье, но, по крайней мере, в этот момент я был бы рядом с Аделаидой.

Вместо этого я шире расставил ноги для устойчивости и обнял тебя, закрывая своим телом.

Я часто вспоминаю это мгновение и не жалею о своем выборе даже в минуты самого черного отчаяния.

Секунда прошла. Давление усилилось, и нас с тобой придавило к скрипящему от напряжения корпусу. В легких не осталось воздуха, голова раскалывалась. Мои руки обвивали тебя, как лоза, и я сам уже не знал, защищаю ли тебя или стискиваю еще сильнее. Неведомая сила вдавливала глаза в глазницы, заставляла скрежетать зубами…

Воздух. Разреженный, морозный, пахнущий хвоей и снегом. Мы прорвались сквозь невидимую преграду, и нос лодки нащупал землю. Потом мы накренились и ударились о холодную землю иного мира.

Здесь мои воспоминания становятся шаткими и спутанными, мерцая, как перегорающая лампочка в проекторе. Кажется, я ударился головой о камень или обломок дерева. Я помню, как ты надрывно закричала у меня на руках, и я понял, что ты чудом осталась жива. Я помню, как выпрямился, оглядываясь на разбросанные обломки нашего суденышка, отчаянно высматривая проблеск белого и золотого, но мои глаза никак не могли сфокусироваться, а потом я снова упал на колени. Я помню, как искал взглядом огромный деревянный дверной проем, о котором рассказывала Ади, но видел перед собой только камни и пепел.

Я помню, как выкрикивал ее имя, но ответа не последовало.

Помню, как из тени возникла фигура, очерченная лучами рассветного солнца.

Что-то ударило меня по затылку, и мир рассыпался на осколки. Я упал носом в камень и хвою и почувствовал на языке соленый, как морская вода, привкус крови.

Я помню, как подумал, что умираю. Меня переполнило смутное эгоистичное облегчение, ведь к этому моменту я уже понял: Ади не успела пройти через дверь.

В целом я не из тех, кто часто плачет. В детстве меня могло довести до слез что угодно: чужая насмешка, грустная концовка. Однажды я расплакалась, увидев лужицу с головастиками, которая высохла на солнце. Но в какой-то момент я усвоила главный фокус стоицизма: надо прятаться. Ты отступаешь за крепостные стены, поднимаешь мост и наблюдаешь за происходящим с самой высокой башни.