Патриарх Тихон уже почти год находился под домашним арестом, а затем с апреля 1923 года и в тюремном заключении. Под давлением чекистов, угрожающих уничтожить всю иерархию законной церкви и заменить её обновленческой, что обозначало бы гибель русского православия, патриарх был вынужден написать три «покаянных» документа: заявление в Верховный суд и два воззвания к духовенству и пастве, в которых признался в некоторых своих «антисоветских» поступках и деяния. В этих документах он заявил: «Я не враг советской власти». Один из советских деятелей, начальствующий чекист Е. Тучков, написал тогда в своём отчёте более высокому руководству ГПУ: «Старика удалось обломать».

Я сравнил «покаянные» документы патриарха Тихона и написанные рукой Ярославского партийные документы на бланках ЦКК РКП(б) с условиями освобождение патриарха, утверждёнными Политбюро. Текстологический анализ показал, что эти документы во многом, порой даже дословно, совпадают. Видимо, Тихон писал «покаяние» под диктовку чекистов. Рукописный подлинник на бланке ЦКК РКП(б) — записка Е. Ярославского в Политбюро ЦК РКП(б) от 11 июня 1923 г. с пометами голосовавших: Г. Зиновьева, Л. Каменева, И. Сталина, Л. Троцкого, Я. Рудзутака.

Это — тот самый перелом 1923 года, когда можно считать, что Русская православная церковь попала под контроль советского государства. Однако вплоть до кончины Тихона в 1925 году власти приходилось с ним считаться, так как, несмотря на колоссальное давление, он продолжал отстаивать интересы Русской церкви.

Всё это удалось восстановить в результате использования источниковедческих методов и приёмов, которые до 1991 года применить к истории XX века, к абсолютно закрытым до этого времени документам Политбюро, было абсолютно невозможно. В советской историографии считалось, что прекращение судебного преследования патриарха Тихона — это гуманистический шаг советской власти. А в зарубежной литературе признавалось, что «покаяние» — мудрый поступок патриарха Тихона, который тем самым уберёг церковь от обновленческого раскола и дал возможность каноническим церковным структурам существовать в советской России».

7

А. Д. Натовский был одним из «разрушителей режима» царского, большевиком, наркомом в Петрокоммуне Г. Зиновьева.

Правда, впоследствии он оказался в эмиграции в Париже, где с его слов писатель Роман Гуль записал: «Среднего роста, тёмный шатен, с громадной шевелюрой откинутых волос, большим лбом, острым носом, Троцкий на трибуне как бы вырастал и казался высоким. Голос резко-металлический. Демагогический оратор он уже тогда был хороший, хотя речи его всегда, как говорили греки, «попахивали лампадным маслом»: чувствовалось, что это не экспромты, а сопровождающиеся эффектными жестами и эффектными паузами тщательно разученные выступления.

По своей манере говорить Троцкий был полным антиподом Ленину. Ленин стоял. У Ленина не было никаких цветов красноречия. Троцкий ими засыпал публику. Ленин не слушал себя. Троцкий не только слушал, но, пожалуй; и любовался собой. В речах Ленина всегда было ясно, чего он хочет. У Троцкого предельной ясности никогда не было; его речь всегда можно было несколько вывернуть — и так, и иначе.

Разница душевного строя этих несхожих между собой революционеров сказывалась тогда и в их деятельности в Петербурге. Большевик Ленин редко появлялся на массовых собраниях, он вёл борьбу в своей партии, этот «крот» рыл «подземные ходы». Меньшевик Троцкий сразу бросился к «ослепительному» свету рампы, к публике, к аплодисментам. Тут было не только чрезмерное тщеславие, которым очень богат был Троцкий, но был и правильно выбранный плацдарм своей деятельности, ибо Троцкий был действенен только на толпе, «на миру», он должен был быть всегда «любимцем публики», хотя бы даже галёрки. Успех Троцкого был всегда успехом актёра. И в то время как в Ленине во всём чувствовалась крайняя деловитость, в Троцком — неизменный треск фейерверка.

Разность этих людей оттенялась даже в одежде. Ленин всегда был одет «как попало». Троцкий одевался с некоторой тщательностью, ему вовсе было не всё равно, как и какой повязать галстук.

Но тогда на революционном фоне Петербурга Троцкий был куда более приметен. Ленин вёл только большевицкую партию, Троцкий же, через Совет, несомненно вёл питерских рабочих. И удайся революция 1905 года, революционным вождём в Петербурге стал бы, конечно, Троцкий. (…)

Вражда к Троцкому главных партийных деятелей вовсе не родилась в 1924 году, по смерти Ленина, тогда она только «пришла в действие». Жила же она и не скрывалась всё время с 1917 года. Положение Троцкого в партии было всегда как бы положением «кандидата в большевики», а не большевика.

С1917 года по 1920-й мне часто приходилось встречаться и с Троцким, и с его противниками и могу засвидетельствовать, что крайняя неприязненность к нему Зиновьева, Крестинского, Сталина, Стучки, Дзержинского, Стасовой, Крыленко и многих других проверенных ленинцев существовала всегда и редко чем-нибудь прикрывалась. Все эти люди только «терпели» Троцкого потому, что он был нужен болыпевицкой революции, и потому, что Ильич заключил с ним некое «джентльменское соглашение». Эта владычная рука Ленина, поддерживающая Троцкого под спину, всегда была ощутима, и без этой руки падение Троцкого могло быть ежедневным. (…)

Чтобы быть объективным, надо сказать, что Троцкий интеллектуально был выше ленинцев на голову, хотя это и не Бог весть уж какой комплимент, ибо интеллектуальные силы ленинизма были всегда чрезвычайно убоги. Но умственное и культурное превосходство, эта бывалость и просвещённость, при невероятно эгоцентрическом характере и надменности Троцкого, при его жажде «наполеонства», сквозившей во всём, в манере, речи, полемике, вызывали естественное озлобление у головки ленинцев. А у некоторых, как у Зиновьева и у Сталина, это чувство переходило в буквальную ненависть…

После октябрьского переворота я видел Троцкого в роли наркоминдела. Тут мне казалось, что на короткое время о Троцком в партии как-то забыли. Дали наркоминдел, «делай, мол, там что хочешь!» И в самом Троцком на короткое время проснулся, пожалуй, больше журналист, чем «министр». Он бросился в секретные архивы, ими зачитываясь, пиша ноты и лозунги, дал волю своей фантазии. На первой же министерской должности Троцкий стал приближать к себе специалистов. В противоположность Ленину, у которого «партиец всё мог понимать и всё делать», Троцкий искал и брал людей дела, как, например, племянника бывшего военного министра Поливанова, сына бывшего министра Муравьёва и других. Троцкий хотел быть окружён «настоящим министерством», настоящими чиновниками, а не болыпевицкими импровизаторами, к которым в ответ на недоверие относился с презрением.

Но фантазии Троцкого в роли революционного дипломата революционнейшей страны кончились… Брестом. На этом его дипломатическая карьера оборвалась, и Ленин назначил Троцкого наркомвоеном».

Ленин был старше Троцкого на целых девять лет (1870 и 1879). Он родился в Симбирске (Ульяновске), в семье инспектора и директора народных училищ Нижегородской губернии. Отец Ленина (И. Н. Ульянов) был сыном крепостного крестьянина и крещёной чувашки (Анна Смирнова — дочь мещанина). Мать Ленина (М. А. Ульянова) имела шведско-немецкое происхождение по матери и еврейское по отцу.