Он ни на что не реагировал.

Он был похож на неподвижную морскую звезду, к которой тянулись перепутанные трубки. Его артериальное давление, пульс, частота дыхания – все было стабильно, все контролировала аппаратура. Он никак не влиял на этот мир и плыл по воле течения.

Нут была рядом. Она расцвечивала палату яркими красками, освещала любовью равнодушные бежевые стены. Детские воспоминания, фотографии, цветы и много музыки. Его любимые композиции. Все годилось для борьбы с течением, чтобы этот человек остался с ней. Это была сказка без Царевны-лягушки и без волшебства, зато с женщиной, которая влюблена в мужчину, превратившегося в морскую звезду.

Бланш поведала мне об удивительном событии: “Я регулировала шприцевый насос, и тут Нут встала и собралась уходить. Она прижалась к нему всем телом, поцеловала в лоб. Сердечный ритм месье Геба участился. До этого было шестьдесят ударов в минуту, через несколько секунд стало сто. После ее ухода ритм снова снизился до шестидесяти. Как ты это объяснишь? Это невозможно…”

Я повернулся к Жар-птице, хотел обратиться к ней на “ты”, но не смог:

– Надо, чтоб вы знали, что происходит в той комнате. Это великая история Геба и его жены Нут. Нужно, чтобы весь мир узнал, что случилось, когда она склонилась к нему и поцеловала…

Я осторожно положил руку ей на грудь. Она поднималась и опускалась. Жар-птица напоминала очаг. Есть горящие головни. Они затухают. Есть раскаленные угли. Они остывают. Мои сказки раздувают огонь. Каждая история наполняет воздухом маленький шарик ее легких.

9 часов 24 минуты,

наверху

Жар-птица сделала вдох.

Раскрыв на коленях записную книжку, я в последний раз описывал ей больницу. Я добавил желтого в белизну халатов, летающих по коридорам. Они шуршали, мелькали, сминались. Халаты предназначены для того, чтобы поднимать ветер. Я рассказал ей шепотом историю шефа Покахонтас, ту, которую она назвала “великой непреложностью”.

Двадцать три года назад непогрешимая Покахонтас лечила ребенка-аутиста. Он был слабеньким, произошло несколько непредвиденных ошибок, и юный пациент скончался.

Шеф Покахонтас так и не смогла его забыть. Она спасла множество жизней, но постоянно думала о нем и все твердила: “Если бы я сделала это… Если бы я сделала то…”

Если бы…

Четыре года назад чувство вины улетучилось. На свет появилась ее дочь.

Она просто “потрясающая” – так мне сказала Покахонтас. “Несмотря на болезнь, она удивительно чуткая. Всегда заботится о других, даже если им не нравится, что она не похожа на них”.

Не похожа на них… Аутизм.

Шеф Покахонтас не видела в этом ни Божьей кары, ни возмездия, только примирение с жизнью, знакомое людям с начала времен: они называют его непреложностью.

Она иногда вспоминает того четырехлетнего мальчика, но с легким сердцем, без угрызений совести.

У нее есть дочь, ее непреложность.

Самая древняя из всех.

Мать и ее ребенок.

Я перечитывал записную книжку, перескакивая с одной истории на другую. Мысли сменялись слишком быстро. Мне бы замедлить их бег, но тогда я заметил бы, что происходит рядом, а рядом лежала на кровати умирающая пациентка. Так что лучше не тормозить. Я поделился с ней всем, даже тайной Бланш:

– Четыре года назад я был экстерном. Заступил на ночное дежурство с новенькой, никто из нашей компании ее не знал. Двенадцать часов я с восторгом наблюдал за тем, как она спокойно и умело работает.

Она осматривала больных, руки ее двигались ловко, она знала, куда смотреть, где искать, и всегда была предельно осторожна.

Она обращалась с пациентами, как коллекционер с бесценным фарфором.

Мы перекинулись двумя-тремя словами.

Я спросил ее имя.

– Меня зовут Бланш.

У нее был легкий приятный акцент… Я прикинул: “Итальянка? Румынка? Испанка?”

От международных стажировок сплошная польза: благодаря им на свет появляется куча детей. Не то чтоб я хотел иметь ребенка, но с ней я бы попробовал раза два-три, и меня не пришлось бы уговаривать.

На рассвете Бланш сказала:

– Мне понравилось с тобой работать, но ты говоришь слишком быстро, я не все понимаю.

– Откуда ты приехала?

– Я француженка.

Я почувствовал себя глупо:

– Но у тебя небольшой акцент…

Она улыбнулась (ирония? непомерная гордость?) и выдала:

– Я глухая.

Она подняла свои черные волосы и показала слуховой аппарат, потом добавила:

– А ты говоришь слишком быстро, и я не могу правильно читать по твоим губам.

При помощи слов можно исправить все. Неделю назад, когда я направлялся ко входу в больницу, Анабель поведала мне, как подсадила голосовавшего на дороге мужчину, который оказался опасным сумасшедшим. Я записал: “Анабель счастливая”, – и Анабель стала счастливой. При помощи слов можно все разрушить и выстроить вновь. Можно выиграть время. И остановить его. Я буду вновь и вновь подходить к зданию больницы, и Анабель будет вновь и вновь рассказывать мне все ту же историю. Там, на шестом этаже, пациентка будет наполнять свои легкие. Они станут духовыми инструментами и будут вечно петь одну долгую вдохновенную песню.

9 часов 32 минуты,

наверху

Прилетела смерть. Она кружила рядом, и я не мог с ней бороться…

Я поправил Жар-птице подушку, положил ей на грудь фотографию сына, накрыл сверху ее холодной рукой.

Я раскололся надвое, чтобы быть ближе к искре, которая вот-вот угаснет. Говорил ей о своих сомнениях, о своем недовольстве.

Фабьенн просунула голову в дверь, потом испарилась. Семь дней прошло с тех пор, как она сказала, что узнаёт тот самый серый цвет лица у пациентки из седьмой палаты.

9 часов 37 минут

Я услышал громкий смех в коридоре. Как они могут смеяться? За занавесками разбежались тучи.

Я оторвал взгляд от окна, посмотрел на аппарат, который запищал, потом на Жар-птицу. Погладил ее по щеке, сжал руку, пообещал ей громко, не заикаясь:

– Все будет хорошо. Прорвемся, не бойся.

Я абстрагировался от непрерывного истошного писка монитора. Ее давление угрожающе понизилось.

– Знаешь, что видела Фабьенн в отделении гематологии? Там лежит один военный, лейтенант. Его зовут Давид М., его госпитализировали по поводу лейкемии, ему всего сорок пять.

Его товарищи, тоже военные, навещают его раз в неделю.

Лейтенант Джонатан Л. приходит каждый день.