— На что уж моя — пенсионерская, но неужели не помните? Разнимали потом, а до того — фигурами его пытал.

— Точно. Вот же… 12 лет…

О том лете Никита все годы вспоминал неохотно. Перед глазами возникали события последней ночи, лицо Позгалёва, съедаемое тенью железной крышки барокамеры, и он перескакивал к более приятным моментам: море, тисо-самшитовая роща, да хоть бы немая Ира на крашеной лавке — всё-таки первая моя.

Помогало переключение слабо, и Растёбин старался Хосту отодвигать совсем.

Вроде научился ни о чём не жалеть: какая ни на есть судьба — люби, за годы службы нарастил мозоль непрошибаемости, а горечь чего-то упущенного не оставляла.

Ко второй кружке краснодарского завели о теперешней их жизни, и оба чуть-чуть поскучнели, возбуждённость от первых минут встречи сменилась отстранённым вежливым участием.

У каждого, впрочем, оставалось друг к другу по вопросу. Майкову ещё тогда, в 91-м, не давало покоя — зачем им с Мурзяновым понадобилось живого капитана в барокамере закрыть?

Никиту мучила дальнейшая судьба Позгалёва. Сколько ни пробовал наводить справки через штаб флота, результат выходил нулевой — документов об увольнении нет, но и в списках не числится, пропал человек. В Хосте его, кажется, отправили в госпиталь, а дальше? Быть может, Майков что-то знает? Подзуживало спросить и о стукачестве Олег Иваныча, точнее, помочь ему нечаянно проговориться. Хотя к чему ворошить? Жалко было невзначай смутить старика в ответ на его радушие и чай с баранками.

— Зачем задраили? Да в шутку, кажется, не помню уже. Решили, наверное, подшутить со спящим. Да, кажется, так и было. А замки — возьми и заклинь.

Растёбин даже улыбнулся такой версии, вспомнив, что и Позгалёв ведь с ним не раз на грани шутил, поэтому вряд ли бы осудил за столь безобидное враньё — теперь счёт равный, квиты.

— Так вы не знаете эту эпопею? — удивился Майков уже в ответ на Никитин вопрос. И тут же, попеняв себе, добавил: — Ах, да, вы ж вроде раньше отбыли, трухлявая моя память, — хлопнул себя по лбу и поведал госпитальную часть истории про оглушенного кислородом капитана.

— Сначала его положили на вентиляцию. Оклемался быстро, мужик-то крепкий, где-то через день своими ходил. Перевели в общую терапию, но там мест не нашлось, и капитана оставили в коридоре, рядом с телевизором. А что такое телевизор в те дни? С утра до вечера — эйфория, победные речи, указы, воззвания, новая, мать их, Рассея. Все на ушах — будто у бразильцев выиграли. Кто-то с радости добыл триколор, давай носиться по отделению, размахивать в этой свистопляске. Покоя, ясно — ноль, гудёж такой по мозгам. Но тут сыграло даже не это, думаю. Поганят на ваших глазах, ваши, я так понимаю, убеждения, идеалы… Как не высказаться? В общем, терпел-терпел человек, ну и сорвался — поступиться не мог. Для начала разогнал шоблу, реквизировал триколор, замотал в него ящик, и всю эту революцию — с третьего этажа, точнёхонько на уазик начгоспиталя. Высказался, — удовлетворенно хихикнул Майков, хрустнув баранкой. Подался к Никите.

— Знаете, если б тогда, в те дни, кой у кого руки не дрожали… не побоялись бы, вот как Позгалёв… Эх, да что теперь…

Всем госпиталем его ловить, он за — забор. В городе подключилась милиция, дали ориентировку — так и так, пособник ГКЧП, недобиток, особо опасен, готовит захваты… вокзал, телефон, телеграф… И точно — видели его, босого, сначала на вокзале, потом у почтамта, на Бытхе видели… Потеряли след где-то в районе Мацесты — в горы ушёл, говорят, на Ахун. Такая вот эпопея. Да по мне, хоть бы и что-нибудь захватил! — Олег Иваныч сунул баранку в чай, вздохнул, — эх, одна надежда на нынешних. Вон гимн вернули. Может, будет с них толк, как считаете? Ведь такую страну ни за понюх…

Никита, порядочно ошарашенный, переваривал историю. Представить Позгалёва отчаянно мечущимся по Сочи… Нет, как-то нелепо… и горько. Вдвойне оттого, что и Никита, выходит, к этому приложил руку. Ладно, дело прошлое, чего уж теперь…

Он обескураженно потёр нос, на вопрос Олег Ивановича о «толковости нынешних» ответить забыл. Только подумал, мысленно удивившись: поразительно, как у старика белое вывернулось чёрным. Да и сам он когда-то придерживался, кажется, немного других взглядов. Наблюдая сейчас Майкова, Никита подумал, что через рентгенолога приоткрылось нечаянно нынешнее время, обнажило крохотный лоскуток себя. Посмотришь — кругом абсурд, перевёртыши, ходьба по кругу; а может, время только так и умеет двигаться вперед — выворачиваясь наружу прошлым… как плывущая медуза?

Разговор постепенно, как и следовало разговору между давними случайными знакомыми, начал выдыхаться. Никите захотелось уйти прямо сейчас — бог с ним, со снимком, сделаю потом, — но он вдруг вспомнил, что сидит полуголый — гусиная уже кожа: не удастся слинять по-быстрому.

— Так вам, значит, флюшку? — Майков оглядел его покрывшийся пупырышками торс.

— В смысле?

— Флюорографию грудной клетки…

— Вроде её.

— Пойдемте-ка. Я хоть и пенсионер уже никудышный, но вам по старой дружбе забабахаю такую флюшку! Да хоть цветную! В рамку — и на стену!

Вышли из проявочной. Сестричка освободила место у пульта. Майков встал за аппаратом, как шкипер за штурвалом.

— Тряхнём стариной!

Церемонным жестом указал Никите на ящик.

— Прошу! Щас-щас, просветим вас!

Растёбин шагнул внутрь, дверца с лязгом задвинулась. Стало темно, повеяло чем-то химическим. Горло сжала легкая тошнота: кроме майковских бубликов — с утра ничего.

— Прижаться грудью! Подбородок на полочку! Расправить плечи!

«… Расправить плечи», — вспомнилось ему вдруг. В ту последнюю ночь в Хосте, кажется, именно это себе обещал. Подрезать тесёмки, лямки, жгуты, упряжки… Нормальная, сбыточная… Сам себе- хозяин… Двенадцать лет…Да-а уж…

Щелкнуло что-то. Мерно, как кинопроектор зажужжало.

Перед глазами возникла бухта Тихая. Зелёные взгорья. Врезающийся в синеву воды мыс Видный, оперённый парусниками. Ян в фиолетовых трусах стоит на вершине Ахуна, машет ему лапой: «Давай, сюда! Высота-глубина — что надо!» Следом — улыбающееся лицо каптри уже под тёмной водой стальной тени. Он что-то говорит, и Никита по губам читает: «Перед сном еще раз вспомни август. У августа римский профиль, а у меня — так… первый бой, второй раунд. Вспомни Хосту. Хоста всё-таки от слова cost».

Сон… и не было ничего — ни Хосты, ни Яна, ни Североморска. Ещё там, у Баренцева моря, усадили на сеанс, и он до сих пор смотрит чужими глазами странное о себе кино. Проектор стрекочет, а встать, выйти из зала — никак. И на экране скользят новые кадры — тень крышки съедает уже не позгалёвское — его, Никитино, лицо. Справедливости ради: где бы я сейчас был, подумал Никита, если бы совсем плюнул на себя, даже и на такого, не совсем настоящего? Сейчас ты в ящике. А кто не в ящике? У каждого свой ящик обстоятельств. Тело — и то ящик. Ведь всё-таки пробовал, колупался в меру сил. Так уж и не пытался? Что-то ведь получилось. Не самый худший вариант. Получилось-то получилось. Что сбылось?…Чего он там возится? Быстрей уже делай свою флюху!