— Ну, что, — говорит, — Василий. Садись и пиши. Я буду диктовать. Можно сказать, главное твое жизненное сочинение. На столе карандаш. Бумажку на этажерке возьми. Из тетрадки вырви. Да не весь листок. Половинки хватит.

Я сел. Приготовился. Субботин начал:

— Я, Нисл Зайденбанд, подпольная кличка Василий Зайченко, докладываю. Я есть последний гад и предатель.

Я вскинул голову, чтоб найти глаза Субботина и с осуждением посмотреть в них. Но он стоял ко мне спиной, закинув голову и устремив взгляд в черный потолок

— Написал? Подпишись. Число поставь. 28 сентября 1951 года. Город Чернигов.

Я отбросил карандаш.

— Валерий Иванович, вы что? Я серьезно. А вы шутите. Вы ж сами кашу заварили. Я к вам со всей душой. Расхлебывать, и так и дальше. А вы издеваетесь.

Субботин засмеялся. Не обернулся на мои справедливые слова. Так спиной и смеялся глазами вверх.

Я поднялся и говорю:

— Ну вот что. Застрелите меня на месте, а я такую бумагу не напишу.

Субботин повернулся ко мне:

— А чем такая бумага хуже той, которую ты хотел, чтобы я тебе по буквам надиктовал? Буквами хуже. А по сути — одно и то же. Ты, Вася, малообразованный и некультурный. Не можешь отличить суть от всего остального. Я тут решаю, какую бумажку тебе писать.

Я увидел, что пока я писал на клочке, Субботин перекинул через плечо планшетку и одел ремень с кобурой. Как попало приспособил. Косо-криво. Но кобура приоткрыта, и он за рукоятку пистолета держится наготове.

— Пиши, пиши, Вася. Выхода у тебя нету. Никогда не было. И теперь нету. Теперь — особенно.

Вытащил пистолет и приставил мне к голове. Твердо приставил.

— Я, — говорит, — сейчас тебя вижу. Насквозь. И всю твою голову лысую вижу и обозреваю. Не вздумай в драку лезть. Я при исполнении. А ты так. Никто.

И тычет мне в висок боевым оружием. Я написал по памяти. Что я предатель. И подписался.

Субботин вырвал бумажку, я еще точку не поставил, а он вырвал. Помахал в воздухе. Потом понюхал:

— Чем пахнет, Вася? Бумагой, скажешь. Точно, бумагой. На моих глазах столько бумаги люди исписали! Я, Вася, вроде учителя. Диктую, а они пишут, пишут. А у меня мечта. И ты сейчас эту мечту приведешь в действие. Ешь, Вася. Ешь. Кушай на здоровье. Хочешь, по кусочку, хочешь, целиком. Открой рот.

Я не открыл. Он силой мне разжал челюсти — пистолетом тыкал в губы, я и раскрыл рот.

Запихал бумажку.

— Ну, жуй!

И смотрит.

Я жую.

Сквозь жевание спрашиваю:

— Доволен?

— Очень доволен. Вкусно?

— Пошел к черту.

А сам жую под пистолетом. Хоть бы разорвал на мелкие кусочки. Нет. Целую затолкал. Кое-как проглотил.

— И что дальше?

Субботин аккуратно спрятал пистолет. Довольный. Спокойный. Как будто хлебом голодного накормил.

— Ну, Вася. Я тебе что сказать хочу. Ваше с Янкелем дело я лично для себя закрыл. Мне больше не интересно. Меня по здоровью комиссуют. И к тому же товарища Сталина довели до смешного с евреями. У нас в МГБ обнаружен сионистский заговор. Товарища Абакумова два месяца назад арестовали. А другое начальство тоже. За то, что они врачей-вредителей прикрывали своими силами. И еще арестуют кое-кого, и много. И мне сейчас с тобой и с Янкелем соваться — ни к чему. Спросят — почему раньше в разработку не отдавал. Скрывал. В заговоре тоже. Вот, Вася-Василек. Так что иди куда хочешь. Бумажка твоя у тебя внутри. Не надейся, что ты ее из себя выдавишь. Не высрешь никогда. Гарантирую. Карандаш химический у тебя будет бродить в крови. С химией, товарищ, шутки плохи. Про химическое оружие слышал? Да что я спрашиваю. Евреи химическое оружие хотели пустить против советского народа, ты ж в курсе.

Субботин сел на кровать, позвал собаку. Цуцик приник к его ногам и преданно смотрел. Субботин гладил собаку по спине и тихонько говорил ласковые собачиные слова.

Я сидел на табуретке. Слезы текли из меня. Меня больше не было. Была одна химия внутри. Я не смог сдержаться и всхлипнул.

Субботин сказал:

— Правильно, Вася. Поплачь. Бедный ты бедный, Вася. Бедный ты, бедный. Я тебя опять не вижу. А ты же есть — слышу. Носом хлюпаешь. Поплачь. Я тебе такое расскажу. Ко мне Янкель приходил. С утречка неделю назад. На место службы. Подводой приехал. С ветерком. Дежурный звонит мне прямо в кабинет. Докладывает: «К вам, товарищ капитан, человек. По срочному крайне важному делу. Выгляньте в окно. Увидите. Пускать или прогнать? Ненормальный с виду». Выглянул, — я в тот день видел, — Янкель. Дежурному говорю: «Сам выйду». Вышел. Говорю: «Поехали ко мне домой». Янкель не соглашается. «Веди, — говорит, — внутрь. В кабинет». Говорю: «Зачем? В тюрьму не терпится?» — «Не терпится. Веди в кабинет. На улице с тобой говорить не буду». Я же оперативник. Я человека насквозь вижу. А Янкель кто? Партизан. Я партизана всегда переиграю. Он руку из кармана пиджака не вынимает. Щупает там что-то, щупает. Карман топырится. Соображаю: там граната. Шепотом Янкелю острожно и убедительно советую: «Дурак, оставь гранату в покое. На нас дежурный смотрит. И вытащить не успеешь — пристрелит». Он отвечает, тоже шепотом: «Успею». Я на него наваливаюсь, вроде с громкими объятиями. Железно захватываю. Дыхнуть не даю: «Товарищ дорогой! Вот так встреча! Вот так радость!» И набок его заваливаю. А у него рука в кармане. Я туда — кулаком зажал. Лимонка. Рука у него потная, скользит. Кричу для постового: «Что же ты напился с утра! Поехали, я тебя спать уложу!» И лошадь стегнул. Вожжи Янкель бросил без внимания. Лошадь резко с места взяла. Он от неожиданности гранату выпустил в кармане. Я перехватил. По шее его легонько стукнул. Затих. Вроде на плечико ко мне облокотился. Поехали шагом.

Загрузил Янкеля в полубессознательном состоянии на кровать. Он очнулся быстро. Здоровый. Говорит: «Я тебя, Субботин, голыми руками придушу. Терпел-терпел, а придушу. Хотел тебя грохнуть на месте преступления. Чтоб побольше захватить вас, гадов, но одного тебя точно прибью». А я засмеялся. Пистолет вытащил из кобуры, на стол далеко от себя пристроил. Китель расстегнул, подставил шею. «Ну, души». Янкель подумал и говорит: «Нет. Своими руками не смогу. Взорвать бы — пожалуйста. А руками — нет. Сноровка прошла». Я ему говорю: «Я слов своих никогда обратно не беру. Но обстановка изменилась, — про сионистский заговор в сердце МГБ ему объяснил, про свою болезнь, про комиссию. — Так что, дорогой Янкель, операция наша закрывается. Но ты признай, что я тебя на краю пропасти удержал. Если бы я тебя тогда не приструнил, ты бы наделал делов. Свои бы тебя сдали с твоими провокационными разговорами». Он спросил про тебя. Я его заверил, что тебя вообще можно считать за ничто. По немцу тебя искать бросили. Другие заботы пришли. Поважнее. Генералов сажают. Он мне сказал, что женится на девке. Что она от него ребеночка ожидает вот-вот. А это же Наталка. Знаешь?