себе, даже к Джакомо, — пожалуй, только к своим розам, когда видит, как они увядают. Увядание, вот что достойно жалости. А смерть… Всего лишь еще одна нелепая и никому не интересная жизнь и такая же нелепая смерть одного маленького человека. Умирает все, даже счастье, которого так чудовищно мало, что и в самую малую толику невозможно поверить. А уж у этих двоих оно было, что и говорить. Было… Вот и хватит — счастливые не должны жить долго. Нельзя, чтобы одним все, а другим… И она пожимает плечами и отвечает так, как думает на самом деле, — правду. Она уже очень давно предпочитает правду — с тех самых пор.

— Нет, комиссар. Не думаю, что он достоин жалости. Он жил, как хотел, лучше многих. И это вполне искупает его смерть. Особенно после того, что было между ними — я имею в виду эту женщину, его подругу. Такое бывает нечасто, я ведь живу уже долго — и не встречала. А платить, вы ведь и сами знаете, приходится за все. Вы хотите спросить что-нибудь еще?

…Он смотрит ей вслед и в ту секунду, когда она берется за ручку двери, произносит — прямо в ее прямую, балетную спину, в ее строгий затылок:

— Он ведь был невиновен, ваш Джакомо, правда?

Мари-Флоранс оглядывается и с совершенно безучастным лицом таким же безучастным голосом отвечает:

— Простите, я не понимаю вашего вопроса.

Она выходит из здания, садится в крохотный желтый «фиат» и — скорей, скорей домой, в свой сад, прочь из этого безжалостного города, к розам, к этой бесконечной кромке берега, принадлежащего только ей и ее Джакомо.

И больше никому.

Его обвинили в убийстве с отягчающими обстоятельствами на основании показаний Мари-Флоранс. Других свидетелей не было.

…Отчим стал домогаться ее уже через неделю после смерти матери. Поначалу она еще пыталась… еще надеялась, боялась рассказать — даже Джакомо. Боялась и терпела, пока… Он подошел сзади, когда она стояла у кухонного стола и резала овощи. Одной рукой он полез ей за пазуху, другой начал задирать юбку — молча. Было только его тяжелое хриплое сопение прямо ей в шею. Мари-Флоранс повернулась, увидела его глаза и улыбку и…

Она бросилась к Джакомо. Рассказала все. Когда они вернулись, отчим уже истек кровью. Оказывается, она ударила его дважды — нож так и остался в теле.

— Не бойся, — сказал Джакомо. — Смени одежду, я ее заберу с собой. И умойся, на тебе не должно быть крови.

Он снял рубашку, обтер ею рукоять ножа, испачкал кровью правую руку и взялся за рукоять снова.

— Вот и все, — он выпрямился и посмотрел на нее. — На ноже мои отпечатки пальцев, твою одежду не найдут. Скажешь, что он пытался тебя изнасиловать, и в это время вошел я — твой жених. Завязалась драка, он угрожал мне, кричал, что убьет и ему ничего за это не будет, кричал, что ты его и только его. Как все получилось, ты даже не поняла. Ты ведь тоже была не в себе. Запомни это.

Она кивнула — сказать она ничего не могла, губы не слушались.

— Мне много не дадут, года три, четыре, может, меньше. Ничего, я вернусь, скоро вернусь. Слышишь? Ты просто жди меня, и все. Я вернусь, обещаю. А тебе в тюрьму нельзя, таким, как ты, там не выжить. Главное — ничего не перепутай, говори все так, как я велел. Только так и никак иначе. Не перепутай. Иначе будет плохо…

Он все рассчитал, Джакомо, он не был наивным. Но и он был молод, поэтому полагался на справедливость и сочувствие — справедливость суда и сочувствие присяжных. Может быть, все бы именно так и было, если бы убитый не служил в полиции. Он был сержантом, служил давно, его знали все. Следствие постаралось: репутация полиции осталась незапятнанной. Мари-Флоранс объяснили, что скорее всего она сама пыталась соблазнить отчима, и если она не хочет неприятностей, хочет остаться в городе, в родительском доме…

Джакомо вынесли смертный приговор. Апелляцию отклонили. Через четырнадцать месяцев его казнили. Последний раз она видела его в суде, когда оглашали приговор.

Конечно, в ее жизни были мужчины. Были, но…

Она ехала домой. По-прежнему светило солнце, а море было таким же лазурным, как раньше, как всегда. Мари-Флоранс ничего этого не видела, она просто вела машину и привычно думала о том, что все случилось так, как случилось. И комиссар прав — это совсем другая история.

Убить легко. Очень.

И все же — как он догадался?

МАРИЯ

Святой Петр наконец выпускает нас из своих каменных объятий, и сразу становится