— Я на минутку, не буду вас отрывать, — сказала она, покончив с рукопожатием. — Я знаю, что на днях новый директор приезжает. В школе в принципе всё готово. Я хочу вас попросить, Игорь Олегович, отпустите меня, пока занятия не начались…

— Ну, во-первых, вот теперь ваше непосредственное начальство, к нему и обращайтесь, — ответил Кашин, делая жест в сторону нового председателя. — А во-вторых, можно узнать, куда это вы собрались?

— Я хочу мужа поискать. По госпиталям поездить.

Особист недоумённо пожал плечами.

— Сердце мне подсказывает, что жив он, — заторопилась Вера. — Я знаю, что жив!

— Мы ж запрос отправляли… — недовольно заметил Кашин.

— Но подтверждения смерти ведь так и нет! — тут же горячо возразила Вера. — Значит, он жив. Его просто найти надо…

Капитан молчал, гладил лысину. Очевидно, что баба дурью мается, ни к чему это мотанье по госпиталям не приведёт. Понятно, что раз до сих пор о муже никаких сведений не поступило, значит, его давным-давно и на свете нет. Пустая трата времени. Никуда ей ездить не надо, гораздо больше пользы от неё будет здесь, дело всегда найдётся, рук не хватает.

С другой стороны, не хотелось выглядеть совсем уже бесчеловечным, тем более в глазах Кондратова, с которым предстоит вместе работать…

Вот пусть сам Кондратов ей и откажет!

Это был самый лучший вариант.

Кашин повернул к председателю своё круглое лицо.

— Что скажешь, Глеб Филиппыч? — со значением спросил он, одновременно еле заметно подмигивая ему.

Но недогадливый Кондратов то ли не заметил этого подмигивания, то ли совсем неправильно истолковал его.

— Поезжайте, Вера Никитична, — легкомысленно произнёс он. — Если надо, то езжайте. К первому сентября вернётесь?

Вера посмотрела прямо в глаза председателя. Они были темней, чем у неё, не голубого, а почти синего цвета, у брюнетов подобное редко встречается.

— Я, может, и раньше вернусь, Глеб Филиппыч, — с благодарностью сказала она. — Не беспокойтесь.

— Ну вот и хорошо, — снова блеснул золотыми зубами Кондратов. — Зайдите в канцелярию, скажите Марье Платоновне, что я просил вам оформить командировку.

Вера уехала на следующий же день. Потянулись её нескончаемые мытарства по госпиталям.

Вначале она отправилась в близлежащий, светозерский, а оттуда по узкоколейкам стала забираться всё дальше, в самую глубь, на юго-восток. Она сама не знала, почему выбирает тот или иной маршрут, никакого чёткого плана у неё не было, просто двигалась от одного места к другому. Ночевала то на железнодорожных станциях, то у каких-то сердобольных, лишённых возраста одиноких женщин, которых повсюду, как оказывалось, проживало теперь великое множество.

Постепенно в голове у неё стали сливаться, перемешиваться вокзальные залы ожидания, где она беспокойно спала, боясь пропустить проходящий поезд, бесчисленные больничные регистратуры, где она показывала фотографию Михаила, отрицательно качающие головами лица медработниц, сестёр, врачей.

Она уже понимала, что затеяла безнадёжное дело, что страна огромна, количество раненых, валяющихся по больничным койкам, бесконечно, и у неё не хватит ни сил, ни времени, ни денег, которые уже были на исходе, охватить хотя бы малую часть госпиталей, раскинутых по необъятной территории страны.

Но остановиться Вера уже не могла, перебиралась из одного в другой, за спиной уже остались Смоленская, Орловская, Воронежская области, а она всё упрямо двигалась вперёд, хотя с каждой остановкой надежда найти мужа неизбежно уменьшалась.

Всё меньше оставалось и сил. В последний раз она от усталости заснула прямо в госпитальном вестибюле, в то время как медсестра Клава по её настоятельной просьбе обходила палаты с фотографией Миши. Вера уже давно не доверяла уставшим регистраторшам, они вполне могли перепутать, потерять документы, а уж тем более были не в состоянии упомнить всех больных.

Проснулась она оттого, что Клава трогала её за плечо, с тем чтоб вернуть ей бесполезную фотографию…

Между тем Надя впервые повела испуганного Алёшу в детский сад, передала его на руки молоденькой девчонке-воспитательнице Лидочке, с грустью смотрела, как он, отчаянно оглядываясь на неё, скрывается за обшарпанной дверью.

Зато сколько же радости было, когда вечером она зашла за ним после работы, с каким восторженным криком он бежал к ней навстречу, как оживлённо делился за ужином новыми яркими впечатлениями!..

Она слушала его внимательно, скрывая улыбку, наслаждалась блеском глаз и порывистыми движениями сына.

В тот вечер Алёша заснул почти мгновенно, впервые не дослушав до конца сказку, которую она ему читала.

А наутро она ревниво наблюдала, как весело, уже совсем без страха бежит он к встречающей их у входа в сад Лидочке.

И весь день, пока выдавала книги, отвечала на вопросы читателей, Надя с досадой вспоминала тот факт, что на этот раз он исчез за дверью, даже не оглянувшись на неё.

Только вечером, когда она снова прижимала к себе повисшего у неё на шее Алёшу, блаженно чувствуя, как крепко обнимают её его ручонки, у Нади наконец отлегло от сердца.

Пора уже привыкать к мысли, что когда-нибудь, когда сын окончательно вырастет, он уйдёт от неё вот к такой же Лидочке. Но пока что, к счастью, он всецело принадлежит только ей и больше никому на свете.

А тем временем Вера добралась до старинного города Камышина. Она находилась почти на пределе, не видела ничего вокруг, не обращала внимания ни на какие местные красоты.

Не замечала ни дивной реки Камышинки, ни чудом сохранившегося старинного Александровского парка, на территории которого расположился госпиталь. Лица раненых — единственное, что она хотела видеть. Сотни, тысячи этих печальных лиц прошли перед ней за прошедшие дни (или недели? — она уже не понимала, потеряла счёт!).

Вера чувствовала, что силы её на исходе, и с тем большим ожесточённым упорством переходила из палаты в палату, бродила вдоль коек, наталкиваясь на встречные хмурые или любопытствующие взгляды. Всё напрасно, Миши нигде не было, её долгие мучительные поиски теперь представлялись безумной пустой затеей.

Она уже собралась было уходить, как вдруг замерла. Сердце (уже в который раз!) вдруг тревожно ухнуло и провалилось куда-то.

Отвернувшись к стенке, на угловой койке лежал укрытый с головой мужчина, только макушка его чуть высовывалась над номерным, неопределенного цвета одеялом. Эта поредевшая макушка и заставила её подойти поближе. Что-то неуловимо знакомое угадывалось в ней.

Вера нагнулась, открыла лицо больному.

Тот повернулся, в изумлении уставился на неё.