В Накуру мистер Бриндли приказал повсюду в школе развесить флаги, что потребовало неслыханного доселе напряжения импровизационных способностей и учителей, и учеников. В школе имелся только один, весьма выгоревший Union Jack[68], который и без того каждый день полоскался на крыше главного здания. Пришлось выходить из положения, клея и сшивая самодельные флаги из списанных простыней и костюмов красных мартышек, оставшихся от последнего школьного представления.

Не хватило голубой ткани на полоски для флагов, и пришлось разрезать школьную форму и одежду скаутов, принадлежавшую детям из состоятельных семей, у которых хватало одежды и которым было трудно скрыть гордость за жертву, с радостью принесенную на алтарь победы.

Регину не огорчило, что у нее была одна-единственная школьная юбка и слишком выцветшая скаутская форма, так что в этой патриотической акции кройки и шитья она могла участвовать только в качестве наблюдателя. Судьба уготовила ей нечто большее. Мистер Бриндли не только освободил всех детей, чьи отцы служили в армии, от домашних заданий на следующий день, но и непривычно приветливым голосом приказал им написать своим родителям достойное события письмо, чтобы поздравить с победой солдат, находившихся на далеком театре военных действий, в разных частях чудесно замирившегося света.

Сначала Регина испытывала известные трудности с выполнением этого задания. Она размышляла, являлся ли в глазах мистера Бриндли отдаленным театром военных действий Нгонг, который находился всего в нескольких километрах от Найроби и где уже три месяца было расквартировано подразделение отца. К тому же ей было стыдно, потому что она вовсе не хотела жертвовать отцом ради Британской империи. Перед лицом победы ей показалось неправильным то, что она испытала такое облегчение и даже поблагодарила Бога, когда просьба отца о переводе в Бирму была отклонена.

Несмотря на это, свое письмо она начала словами «Мой герой, мой отец» и заключила строкой «Theirs butto do and die»[69]из ее любимого стихотворения. Она, конечно, подозревала, что ее отец вряд ли прочувствует красоту этого языка и вообще слишком мало знает о судьбоносной битве при Балаклаве и Крымской войне, но в такой решающий исторический момент она просто не смогла не воспеть английскую храбрость.

Чтобы все-таки как-то порадовать отца в великий для Англии час, она одарила его строчкой на родном языке, приписав мелким почерком: «Скора мы паедим в Леобшютц». Мистер Бриндли не очень-то доверял вещам, которых не понимал, но великодушно пропустил эту контрабанду. Знаменитую цитату он, напротив, прочитал с большим удовлетворением, дважды кивнув, и попросил Регину помочь с письмами не таким красноречивым девочкам.

К сожалению, этой своей просьбой он совсем не по-английски опозорил плохих учениц, но Регина все равно чувствовала себя так, будто исполнилась ее давнишняя мечта и ее наградили Victoria Cross[70]. А когда директор пригласил детей военнослужащих к себе в кабинет на чай, она попросила еще раз отдать ей письмо, чтобы сообщить о выпавшей ей чести. По счастью, мистер Бриндли не заметил, что теперь прилюдно одобренное и прочтенное им письмо герою заканчивалось словами «Bloody good for a fucking refugee»[71]. А ведь кому-кому, а Регине было прекрасно известно, как директор ненавидит вульгарность.

В Найроби окончание войны тоже отпраздновали с таким размахом, будто весь мир был обязан победой исключительно колонии. Деламар-авеню утопала в цветах и флагах, и даже в дешевых лавчонках с крошечными витринами, куда белые практически никогда не заходили, владельцы срочно выставили фотографии Монтгомери, Эйзенхауэра и Черчилля рядом с портретом Георга Шестого. Точно так же, как в кинохрониках об освобождении Парижа, чужие люди, ликуя, бросались друг другу в объятия и целовали военных, причем были отмечены отдельные случаи, когда в эйфории расцеловали даже особенно светлокожих индусов.

Быстро сформированные мужские хоры распевали «Rule Britannia» и «Hang out your Washing on the Siegfried Line»[72]; пожилые дамы навязывали на свои шляпы и на шеи собачкам красно-бело-голубые ленты; орущие дети кикуйу напялили на кудри бумажные шапки, свернутые из специального выпуска «Ист африкан стэндард». Администраторы отелей «Нью-Стэнли», «Торс» и «Норфолк» уже в полдень не принимали заявки на проведение торжественных обедов в честь победы. На вечер был запланирован большой фейерверк, а на ближайшие дни — парад Победы.

В «Хоув-Корте» мистер Малан в приступе патриотизма, который удивил его самого еще больше, чем жильцов, велел полить покрытые земляной коркой кактусы у ворот, почистить граблями дорожки вокруг розария и поднять флаг на флагштоке, который, правда, для этого пришлось сначала отремонтировать. Его не использовали с тех пор, как отель перешел в руки Малана. Вечером миссис Малан, одетая в праздничное красно-золотое сари, приказала поставить под эвкалиптом с тяжело свисавшими ветвями стол из красного дерева и обтянутые шелком стулья. Она пила чай с четырьмя дочками-подростками, которые выглядели как тропические цветы и, беспрестанно хихикая, покачивали головками, словно пышные розы на ветру.

Яростный протест Чепоя не смог удержать Диану от пробежки по саду босиком, в прозрачной ночной рубашке, с початой бутылкой виски в руке, причем она попеременно выкрикивала: «То Hell with Stalin!»[73]и «Damnded Bolsheviks!»[74].Один майор, бывший в гостях у миссис Тэйлор, довольно резко указал ей на то, что главным образом русские содействовали победе — ценой страшных жертв. Когда до Дианы дошло, что даже ее собачонка не верит в то, что она младшая дочь последнего русского царя, хотя она клялась ей в этом ее собственной шкурой, ею овладело такое отчаяние, что она, рыдая, бросилась под лимонное дерево. Чепой кинулся к ней, чтобы успокоить, и наконец смог унести свою хозяйку в номер. Он нес ее на руках, как ребенка, и тихонько напевал печальную песню про льва, который потерял свою силу.

Профессор Готтшальк за последние месяцы очень похудел и стал молчалив. Он ходил так, будто каждый шаг отдавался в его теле болью, не шутил больше с малышами в колясках, редко гладил собак и очень редко делал комплименты молодым женщинам. Посвященные утверждали, что он сдал как раз тогда, когда союзники начали сбрасывать бомбы на немецкие города, но всеми любимый профессор не был готов к разговору на эту тему. Теперь, в день блестящего триумфа, он сидел с бледным лицом на кухонном стуле перед своей комнатой и, вместо того чтобы, как обычно, читать, задумчиво глядел на деревья и все время бормотал себе под нос: «Мой прекрасный Франкфурт».