За весь вечер он покидал отца всего два или три раза на короткое время — один раз, чтобы подогреть суп для отца, один раз, чтобы сделать сладкое питье. Но отец отказался и от супа, и от питья, просто отвернувшись в сторону. Каждый раз, когда Эдмунд возвращался в комнату, он испытывал страх, предполагая, что может найти отца мертвым. Можно ли умереть, просто желая этого?

Ближе к полуночи дом погрузился в холодное и призрачное состояние, и казалось, что это уже не реальность, а какая-то одинокая пустыня отчаяния. И это то место, в котором его отец жил во время всех ужасных приступов депрессии? Это молчаливое одиночество? Эдмунд обошел весь дом, включив везде свет и отопление, но, казалось, это ничего не изменило. В комнатах начало пахнуть отчаянием и призраками.

Призраки...

Незадолго до часа ночи отец начал страшно вертеть головой, и это показалось Эдмунду просто жутким. Отец вертел головой в разные стороны, как будто видел какое-то незримое существо, крадущееся по комнате, как будто пытался найти это, не зрительно, но инстинктивно.

— Что случилось? — Эдмунд дремал в кресле у окна.

— Ты ничего не слышишь? — Его отец приподнялся на подушках, и его худые щеки покрылись лихорадочным румянцем.

Эдмунд, похолодев, услышал, что голос его отца зазвучал иначе. Он звучал старым. Две таблетки, которые Эдмунд заставил его проглотить, не подействовали. Отец дышал так, словно кто-то медленно тер друг о друга два куска толстой кожи.

— На улице сильный дождь, — сказал Эдмунд. — Я думаю, вот что ты слышишь. Постарайся уснуть. Или выпьешь чаю, если я сделаю?

Его отец нетерпеливо и отрицательно покачал головой.

— Слушай, — сказал он, — Разве ты не слышишь? Как будто кто-то крадется по лестнице.

— Я ничего не слышу...

У него галлюцинации, подумал Эдмунд. Но вопреки самому себе он подошел к приоткрытой двери и посмотрел в глубокий лестничный пролет. Ничего. Он вернулся и сел на кровать. Отец схватил его рукой с неожиданной и теперь пугающей силой, которой обладал когда-то.

— Тебе кажется, — сказал Эдмунд. — Здесь нет никого, кроме нас.

— Мне не кажется. Я умру сегодня, Эдмунд. И они знают, что я умру. Вот почему они здесь сейчас. Вот что я слышу.

По спине Эдмунда пробежал холодок, но он проговорил:

— Они?

— Убитые. Они приходят, Эдмунд, это старинное предание — чистая правда. Убитые на самом деле приходят. Вот почему я никогда не мог забыть.

— Ашвуд, — мягко сказал Эдмунд, — вот что ты имеешь в виду, да? Ты был там в тот день, ведь так?

— Да.

Голос больше не был старым и больным, он стал моложе, сильнее. Он возвращается, подумал Эдмунд. В воспоминаниях он возвращается в то время.

— Я никогда не забывал, что случилось в тот день, — сказал этот жуткий помолодевший голос, — вот в чем беда, понимаешь. Ты думаешь, что со временем ты сможешь оттолкнуть это, но ты не можешь. Всегда, всю свою оставшуюся жизнь ты должен следить за всем, что делаешь, должен взвешивать каждое слово, потому что если кто-то узнает что-то... — Голос внезапно оборвался, и Эдмунд молча ждал. — Я практиковался в фирме рядом с деревней Ашвуд, ты никогда об этом не знал, да?

— Нет, — покорно сказал Эдмунд.

— Я никогда об этом не говорил. Или говорил? — Недоумение отразилось на худом лице. — Я говорил об этом, Эдмунд?

— Нет, — снова сказал Эдмунд. Нет смысла говорить, что тетя Дебора рассказывала об этом ему и Люси, что она любила вспоминать те встречи в Ашвуде, которые и привели к тому, что она вышла замуж за старшего брата, Уильяма Фэйна.

— Фирма, в которой я практиковался, много делала для студий. Контракты с актерами, детали с арендой земли. Это было довольно интересно. Я часто приезжал в Ашвуд, чтобы делать записи, набираться опыта.

Эдмунд ощущал, как воспоминания наполняют комнату, и он видел своего отца таким, каким он, должно быть, был тогда: молодым, очаровательным, нетерпеливым, с волосами цвета меда, сияющего на солнце, с ярко-голубыми глазами...

— Лукреция приехала в Англию после войны, — говорил голос, который больше не был голосом его отца. — Я думаю, она купила дом рядом с Ашвудом — Эссекс или Сассекс, что-то вроде этого. Когда я впервые увидел ее, мне показалось, что я никогда не видел никого столь красивого. Она была само совершенство, Эдмунд, — кожа словно фарфор или слоновая кость и черные, словно блестящий шелк, волосы. И сияние, как будто она постоянно находилась в облаке света. Этого нельзя было увидеть, но это чувствовалось. Она могла наполнить комнату светом, просто когда входила. Но при этом она была развратна. Пойдем в постель, сказала она, и я пошел. Я был словно заколдован — иногда я думал, что она ведьма, но я был готов на все ради нее.

Он замер на секунду, его разум все еще был в прошлом.

— Спустя много лет я женился на твоей матери. Она была старым другом, еще с детства, я знал ее всю жизнь. Этот брак основывался на дружбе, и я думал, это поможет мне забыть. Конечно же, не помогло. После Лукреции ни одна женщина никогда не могла... — Проблеск рассудка осветил его лицо, потом исчез, и эта борьба разума сопровождалась мертвенной бледностью, затем проблеск снова показался, словно молния, то и дело прорезающая небо во время грозы.

Эдмунд хотел попросить его не рассказывать ничего, постараться забыть, но воспоминания его отца расправили крылья и над его разумом, затягивая его в то прошлое.

— В тот день, — заговорил отец, — в тот день в Ашвуде, мне кажется, я переступил через какую-то невидимую черту. Перешел Рубикон или какую-то другую реку, но была ли это река Иордан, Стикс Харона или безмерные священные воды Альфы, я никогда не знал. Но если ты раз перешел эту черту, Эдмунд, ты никогда не сможешь вернуться. — Приступ кашля прервал его.

— Постарайся поспать, — довольно беспомощно сказал Эдмунд. — Все будет хорошо.

Но, конечно, все не было хорошо, потому что последние оковы незамутненного рассудка быстро исчезали, и разум его отца постепенно уходил за пределы чьей-либо досягаемости.

— Поспать, да, поспать. Спать, быть может, мечтать — вот что меня волнует, хотя это всегда волновало... И если подумать, смерть, в конце концов, это всего лишь сон принца, заколдованного ведьмой?.. А, будет еще терка, да? Интересно, как в аду наказывают убийц? Ты не знаешь, Эдмунд?

— Ты не убийца, — сказал Эдмунд помолчав несколько мгновений, — Лукреция фон Вольф убила тех двоих. После этого она заколола себя, чтобы не оказаться на виселице. Она была... она была плохой. Жестокой.

— Разве?

— Убийство — это жестоко и плохо.

— Ох, Эдмунд, — говорил незнакомый голос с подушек, — я знаю все об убийствах. — Пауза. — Это я убил Конрада Кляйна тогда в Ашвуде.

Тишина, которая окутала их, была столь плотной, что через некоторое время Эдмунд почти поверил, что его отец умер и утащил его в небытие вместе с собой.