Снова раздались радостные крики. Как ни глупо, меня бил озноб. С немилостью было покончено, скобки беспорядочности закрылись. Все бросились ко мне, окружили, стали наперебой поздравлять. Не знаю, подстроил Жюльен этот апофеоз или он получился сам собой, но это был чудеснейший момент во всей моей жизни. Остаток ужина я провел в каком-то счастливом отупении: занавески трепетали в ночном воздухе, в бокалах пузырилось шампанское. Я перестал быть воплощением мерзости, которое брезгливо отшвыривали на ковер, я превратился в бриллиант, засиявший без оправы. Я прошел чистилище и теперь купался в теплом свете раскаяния.

Отправившись в туалет, я по ошибке забрел на кухню, оказавшуюся холодной, как операционная: рабочий стол из полированной стали, сияющие, как стекло, оловянные и медные кастрюли. Там вкалывали два поваренка, почти мальчишки, под присмотром раскрасневшегося шеф-повара, снявшего из-за жары колпак. Все здесь кричало о достатке, порядке, надежности. Я вспомнил величественные двери дома, лепнину на потолке, картины на стенах, о которых мне успел рассказать Жан-Марк: Арройо, Ники де Сен-Фаль, Гастон Шайсак и даже маленькая работа Баския. Я почувствовал себя пигмеем. Жюльен достиг самого завидного достатка, какой только могут обеспечить деньги. Подумать только, а ведь мы начинали в равных условиях! Сворачивая за угол коридора, я столкнулся с Сюзан, выходившей из ванной. Мне казалось, что она рассержена, но она бросилась мне на шею с колышущейся от волнения грудью и сказала:

– Ах, Себ, ты всего этого не заслужил. Это зашло далеко, слишком далеко.

Оттого, что она повисла у меня на шее, я напрочь смешался. Я был недостоин этого чистокровного первого сорта, она больше шла Жюльену, чем мне. Я стоически ответил:

– Возможно, мне были нужны эти испытания, чтобы понять!

Сюзан посмотрела на меня, как на раненого, от которого приходится скрывать правду о его ранении.

Вернувшись в столовую, я застал всеобщий разброд, ураган веселья: рубашки распахнулись, декольте тоже, спиртное развязало языки и тела. Казалось, они воспользовались моим отсутствием, чтобы дать себе волю. Стояла липкая жара, порывы ветра из близкого Булонского леса почти не освежали. Внезапно Жюльен, уже под хмельком, вскарабкался на стул.

– Дорогие друзья, от волнения я забыл сообщить вам две важные новости. Жеральд оставляет писательство и музыку и поступает в крупную медиакорпорацию. Леон, брат Себастьяна, три года состоящий в нашем клубе, поступает в мою фирму, чтобы возглавить продовольственный отдел. Это значит, что теперь он сможет возбудить дело против любой компании, несшей прежде ответственность за избыточный вес потребителей. Он заставит их с лихвой поплатиться за муки своей молодости. Даю вам торжественное обещание: через пять лет мы свернем шею «Макдоналдсу», по крайней мере во Франции!

Одобрительные крики вызвали у меня ассоциацию с марширующей армией, которая меня вот-вот затопчет. Вот Жюльен и нашел дело себе по плечу, возможность направить свою энергию на общее благо. Я вспомнил, что в восемнадцать лет он вступил в крохотную «партию присоединения», требовавшую включения Франции в США на правах пятьдесят второго штата. Но сейчас не время было ему об этом напоминать. Впервые за два часа я осмелился всмотреться в лица своих друзей. Они про все забыли с ошеломительной величественностью. Бывшие заговорщики из школьной столовки превратились в ослепительных сорокалетних людей. Я представил, какими они будут через несколько лет: сигары, дородность, лысины. Но по какому праву я, собственно, позволяю себе судить их? Да, они постарели, зато полны оптимизма, один я выгляжу на свои годы. Никто из них не стал тем, кем ожидалось: Марио, к примеру, если можно так сказать, «вылез из шкафа» наоборот. После отъезда его любовника Пракаша обратно в Пакистан он вдруг открыл в себе вкус к прекрасному полу, пережил много любовных приключений и теперь жил с женщиной на десять лет моложе его, музыковедом, специалисткой по опере. Он читал лекции о собственной метаморфозе, рассказывал, как долгие годы жил во лжи. Гей-сообщество было им недовольно, осуждало его в ядовитых статьях. Жан-Марк так и остался при Сабине, своей законной супруге, уже пять лет красившей волосы в цвет седины, чтобы старость не застала ее врасплох. На ее изуродованном лице еще заметны были следы былой красоты, свидетельства излучавшегося прежде света. Она бросила театр, жила дома затворницей, не занималась детьми. Поговаривали о необходимости поместить ее в психбольницу. Но в считаных метрах от них обитала, принимая интересные позы, новая любовница Жан-Марка, художница-оформительница двадцати шести лет, выпускница Школы изящных искусств в Бордо. Иными словами, Жан-Марк восторжествовал над своей ветреной супругой: этот бывший чемпион моногамии без стыда зажил двойной жизнью, с легкостью переступив через собственные принципы. Даже Жеральд, сохранившийся в прежнем состоянии и верный «художническому» стилю – белый шелковый платок на шее, сандалии на босу ногу, – щеголял спутницей – загорелой блондинкой, излучавшей эротизм и казавшейся эмблемой его нового состояния под названием «блистательный шик». А я, я устарел, потерял сноровку.

Я заставил себя поговорить с родителями. При всей своей склонности к излияниям отец не мог скрыть смятения, которое я ему внушал: я не принадлежал к его породе, он дал жизнь бастарду, не оправдавшему его ожиданий. Он был в восторге от того, что Жюльен и вся группа «Та Зоа Трекеи» взяли меня на буксир. Он поздравил меня с их политическим перерождением: как, разве я не в курсе? Группа вильнула влево, на его вкус, это весьма умеренный левый крен под влиянием Сюзан. Она превратила Жюльена в прогрессивного политического деятеля.

– До чего славная женщина! Жаль, что вы расстались. Хотя мы здесь не для того, чтобы ворошить старое, верно, сынок? Так или иначе, у тебя замечательные друзья, держись за них.

Он по-прежнему поносил религию – что Ватикан, что иудаизм, что Коран. При этом он тоже светился достатком, дела у него шли отлично, недавно он прикупил три агентства недвижимости в квартале Монторгей и собирался приобрести «Роше де Канкаль», кафе на той же улице, знаменитое место встречи персонажей из «Человеческой комедии». Предотвращая мои возражения, он первым нанес удар:

– Поверь, я делаю это без сердечной радости, просто пользуюсь противоречиями капитализма. Если завтра система рухнет, я все отдам народу.

Во взгляде моей матери, опиравшейся на плечо Леона, я читал приговор себе: «Ты меня разочаровал». Я утратил статус любимчика. Она еще активнее обычного боролась за сохранение природы и за отказ от вивисекции, устраивала акции против поставщиков гусиной печенки, прерывала корриду в Ниме, Арле, Памплоне, поливая пикадоров и тореро кровью с трибун. За это она терпела пощечины и поношения. Ничто ее не останавливало: мученица на ниве защиты животных, она предпочитала терпеть ненависть толпы, чем изменить своим убеждениям. Мой отец освобождал ее от ареста, оплачивая адвокатов. Мой брат Леон тоже включился в ее борьбу: он объяснил мне, что земля сжимается, что рыбы и насекомые Африки устремляются в Европу и что завтра в Провансе может снова вспыхнуть малярия. Словно в подтверждение мысли о нарушении видовых ареалов в гостиную влетела чайка, поносилась вокруг люстры и с истошным криком врезалась в зеркало, принятое за окно. Моя матушка, громко причитая, бросилась оказывать ей первую помощь. Бедная птица, десять лет назад символизировавшая для меня свободу, теперь валялась на полу со сломанными лапами и свернутой шеей; заблудилась, попала во враждебную среду – и вот результат.