„Что же вы делаете, вспомните: у меня одна-единственная дочь!“

Он меня тотчас увел, посадил в экипаж и, остановившись перед домом полицмейстера, просил его немедля предоставить нам другой дом.

Нас поместили „постоем“ у богатого купца на Таганке, а когда бедствие стало ослабевать, мы перебрались в другой конец города, на Пречистенку, в дом Облязова (который впоследствии был куплен Михаилом Орловым)»[412].

Мало-помалу эпидемия кончилась, и возобновилось обычное времяпрепровождение московского общества.

С. М. Голицын давал балы только по случаю посещения Москвы членами императорской фамилии; генерал-губернатор Голицын, по свидетельству Бухариной, принимал мало. «Два гостеприимных дома взяли на себя, — пишет она, — миссию оживлять Москву и собирать лучший цвет общества — это были дом Пашковых и дом Киндяковых. Летом и зимой там собирались несколько раз в неделю, танцевали и, редкая вещь! разговаривали!»

Прервем на мгновенье цитату и обратим внимание на то, как похвала этим двум домам аттестует другие собрания московской аристократии!

Между постоянными посетителями этих домов Бухарина особо отмечает появлявшихся здесь в каждый приезд из столицы Александра Тургенева и «очаровательного и умного поэта Петра Вяземского».

«Я находила большое удовольствие в этих собраниях, — продолжает Вера Ивановна рассказ про собрания у Киндяковых и Пашковых, — и свела близкое знакомство с двумя молодыми девушками, каждая из которых украшала собою свой дом. В доме Пашковых это была семнадцатилетняя Додо Сушкова, будущая графиня Ростопчина, поэтический талант которой проявился уже в ее первом стихотворении „Талисман“, написанном для меня. В доме Киндяковых — очень любимая мною младшая дочь Екатерина, изящная и крайне восторженная. Она любила одного человека (Ивана Путяту), но его мать запретила ему жениться, и тогда она вышла замуж за поверенного своей любви — Александра Раевского, прожила с „Демоном Пушкина“ очень недолго и умерла, родив ему дочь, на которую отец перенес всю привязанность…

С этими молодыми девушками я была хорошо знакома, но сердечной моей подругой была Софья Горскина, самая очаровательная, самая одухотворенная из всех женщин, каких я когда-либо видела. И она вышла замуж за самого ничтожного, самого скверного из людей, князя Петра Щербатова, сделавшего ее очень несчастной. Ее жизнь — это ряд испытаний, которые она переносила с твердостью и удивительным мужеством…Красивая, умная, изысканная, образованная, она вытянула плохой билет в лотерее замужества и говорила мне, что чувствует себя созданной для несчастия. Наконец, она изнемогла от мучений и умерла сорока лет, оплакиваемая человеком, который любил ее по-настоящему и чья любовь, до могилы, делала ее жизнь еще более тягостной».

Далее Бухарина пишет, что она испытала восторженное желание отправиться в Сибирь за А. И. Якубовичем. Романтический облик этого декабриста, которого она встречала, будучи еще девочкой, в ее сознании был окружен ореолом. Она мечтала выйти за него замуж или даже за кого-нибудь другого из декабристов — так велик был порыв. При этом Бухарина не сочувствовала им, «участникам революции». Она была твердо убеждена, что эти бедные молодые люди, впавшие в заблуждение, еще обратятся, под влиянием времени, к «здоровым идеям». С Бухариной вместе собиралась отправиться в путь Софья Горскина, чтобы разделить судьбу И. И. Пущина: с ним дружен был ее брат — декабрист Иван Горскин.

Это было мимолетное увлечение молодых девушек, находивших «великую поэзию в мысли об изгнании» (вспомним тут стихи юного Лермонтова!) и о печальной судьбе людей, которых в тот момент они называли своими героями. И тем не менее даже этот — кратковременный и наивный — порыв знаменателен. Он показывает, какой огромный отклик вызвал поступок Волконской и Трубецкой, как он был воспринят молодым поколением.

Дружбу, соединявшую Веру Бухарину с ее лучшей подругой, «воспел князь Петр Вяземский, который ощущал в ней особую прелесть; он сложил стихи о двух подругах Софье и Вере.

Однажды он принес их к нам вечером, когда мы обещали, что будем ждать его у нас, а вместо этого я должна была пойти на спектакль с моим отцом, а Софи отправилась ко всенощной со своей матерью.

Не застав нас дома, князь Вяземский попросил свечу, сжег стихи, пепел собрал на тарелку и приказал слуге вручить ее нам и сказать, чтобы пепел мы разделили поровну. Мы прочли эти прекрасные стихи уже после, когда они появились в одном из тогдашних журналов. Он доставил себе шаловливое удовольствие читать их всем на свете, за исключением нас. Он написал на них маленькую пародию, которую отослал Софи. На нее он досадовал, потому что он и есть тот человек, который ее любил»[413].

Здесь говорится о стихотворении Вяземского «Вера и София»[414]. Строчка из него, в которой Вера Бухарина названа красавицей «с младым раздумьем на челе», стала модной в светском кругу и на некоторое время как бы заменила ей имя.

«Что касается меня, — продолжает Вера Ивановна, — то я победила другое сердце, которое, казалось, принадлежало мне полностью, — это было сердце Александра Тургенева, приближавшегося в ту пору к пятидесяти годам.

Он много рассказывал мне о мадам Рекамье, которую часто видел в Париже, и ставил ее мне в пример, уверяя, что у меня есть решительно все, чтобы стать второй мадам Рекамье, чьим Шатобрианом желал бы стать он. Он предлагал мне руку, сердце и состояние и старался увлечь меня мыслью иметь в Париже самый приятный салон и соединять в нем людей избранных и знаменитостей всякого рода. Но я не дала себя соблазнить, я мечтала о более тихой, о более скромной судьбе».

Я привожу эти обширные выписки из записок Бухариной-Анненковой потому, что это Москва 1830–1832 годов и общество, в котором появляются не только Вяземский и Александр Тургенев, но и Пушкин и Лермонтов, сравнивший в те годы начинавшую поэтессу Ростопчину с «легким» стихом ее «Талисмана»:

Среди великосветских времяпрепровождений Бухарина замечает наиболее значительных людей тогдашнего московского общества.

В должности астраханского губернатора И. Я. Бухарин постоянно сносился по службе с Алексеем Петровичем Ермоловым; с тех пор они стали друзьями.

«Они обожали друг друга, — пишет Вера Ивановна, — и восхищались друг другом».

«Это была непрерывная игра, сверкавшая остроумием, — свидетельствует она, описывая их „нескончаемые беседы“. — Ум знаменитого генерала известен, а что сказать об остроумии моего отца?.. Ермолов говорил, что не знал ума, более очаровательного, чем ум моего отца, и уверял, что на Кавказе для него не было большего удовольствия, более приятного развлечения, чем чтение официальных бумаг, вышедших из-под пера астраханского губернатора, который умел сообщать остроумие и ум даже казенным документам. Но тогда они не были даже знакомы и никогда друг друга не видели.