Даниила. Предложенная выше хронология не противоречит такому отождествлению — один и тот же человек мог написать две челобитных, разделенных тридцатилетним промежутком и адресованных: одна — дяде, а другая — племяннику. Однако собственное признание автора второй челобитной предостерегает нас от такого поспешного заключения: «Аще есмь не мудр, но в премудрых ризу облачихся, а смысленных сапоги носил есмь». Эту фразу о ризе премудрых, избавляющую его от упреков в плагиате, автор «Моления» повторяет еще раз там, где он иносказательно говорит о недостаточности своего образования в юности («Аще бо не мудр есми — поне мало мудрости сретох во вратех…»).

Большинство исследователей справедливо считают авторов «Слова» и «Моления» разными людьми, но спокойно называют второго автора Даниилом, что вносит некоторую путаницу. Быть может, правильнее было бы во избежание путаницы называть автора позднейшего «Моления» не Даниилом, а псевдо-Даниилом.

«Слово Даниила Заточника» почти целиком включено во вторую челобитную, автор которой даже прямо цитирует и называет имя своего предшественника: «Даниил рече: храбра, княже, борзо добудешь, а умен дорог!» Здесь явно имелся в виду не пророк Даниил, а русский книжник, обращавшийся к князю (тем более, что само изречение принадлежит не Даниилу, а Соломону)[211].

Текст «Слова» составляет, как известно, почти две трети текста «Моления» (хотя раздел о злых женах сильно сокращен в «Молении»); очевидно, «Слово» стало к 1220-м гг. уже известным произведением, явное использование которого могло считаться хорошим тоном, как это было при откровенном использовании «Слова о полку Игореве» автором «Задонщины».

Нас особенно должны интересовать автобиографические дополнения автора «Моления» и опущение им некоторых деталей из текста «Слова», очевидно, не соответствовавших облику нового автора.

Автор «Моления» предстает перед нами в ином виде, чем Даниил. Это человек, не получивший, как мы видели, высокого образования, брошенный в детстве родителями («не остави мене, яко отец мои и мати моя остависта мя»). Мать его — рабыня, очевидно из Переяславль-Залесской земли: «Аз раб твой и сын рабы твоея», пишет он Ярославу Переяславскому.

В его судьбе было два крупных испытания: он проявил когда-то трусость на войне («Аще есм на рати не велми храбр…») и побывал, очевидно, в положении холопа, «в работном ярме».

Первую свою вину он пытается оправдать тем, что «умен муж не велми бывает на рати храбр, но крепок в замыслех, да тем добро собирати мудрые» (XXIV)[212]. Второе несчастье оставило горький след в памяти писателя: «Се бо был есми в велицеи нужи и печали и под работным ермом пострадах» (XXXV). «Многажды бо обретаются работные хлебы, аки пелын во устех и питие мое с плачем растворах».

Годы холопства прошли, очевидно, на боярских дворах, где наш автор особенно остро ощутил тяжесть подневольного положения, хотя и не был, по всей вероятности, простым слугой. Он ходил там в багрянице и в червленых сапогах, но с горечью сознавался, что «не лепо у свинии в ноздрех рясы златы, тако на холопе — порты дороги» (XXXVII).

Его гордость грамотного и начитанного человека страдала на боярском дворе, так как он был там все же на положении холопа: «Аще бо были котлу во ушию златы колца, но дну его не избыти черности и жжения; тако же и холопу: аще бо паче меры горделив быв и буяв, но укору ему своего не избыти, холопья имени» (XXXVII).

Поэтому он готов пожертвовать известным достатком, полученным им от боярина, и хочет перейти на самую скромную службу к князю: «Луче бы ми вода пити в дому твоем, нежели мед пити в боярстем дворе». Он не теряет надежды «добру господину служа, дослужится свободы».

Вполне возможно, что он уже был известен ранее Ярославу Всеволодичу, как Даниил был знаком Ярославу Владимировичу: в «Молении» остались слова об «обычной любви» князя к просителю.

Автор «Моления» псевдо-Даниил вообще скромнее настоящего Даниила, и желания его тоже не достигают размаха честолюбивых замыслов того, кому он подражал в своей челобитной.

Он не расхваливает гак беззастенчиво свой ум, как это делает Даниил, а признает себя «мутноумным», «худ разум имеющим». Если Даниил говорил о себе, что он «бых мыслию паря, аки орел по воздуху», то второй автор униженно пишет, что он боится похудения князя, «ползая мыслию, яко змия по камению».

Он не претендует на место ближайшего княжеского советника и переделывает фразу Даниила о думцех в общем смысле: «…в печаль введут тя думцы твои»; одновременно он прославляет умных бояр, составляющих боярскую думу князя: «Яко же бо паволока испестрена многими шолки, красно лице являет, тако и ты, княже нашь, умными бояры предо многими людми честей еси и по многим странам славен явися» (XXX). Это тезис «Моления» принципиально отличен от постоянного стремления Даниила отодвинуть на задний план, оттеснить из поля зрения князя богатых глупцов. Напрасно исследователи хотят зачастую представить автора «Моления» как ярого противника боярства вообще. Ничего антибоярского мы у него не найдем; просто ему самому не нравилось быть холопом (даже привилегированным) на боярском дворе, и он предпочитал службу у князя. Но бояре, как неотъемлемая часть феодального государства, как советники князя не только не отрицаются им, но и сравниваются с яркой вышивкой, украшающей ткань: князь по многим странам славен умными вельможами.

Автор «Моления» в отличие от Даниила не просто интересуется княжеской щедростью, но и стремится утвердить и обосновать принцип княжеской власти: князь — кормчий своей земли; он — основа государства; его слово, как рык льва, царя зверей; князь грозен «множеством вой»; к его двору со всех сторон стекаются люди в поисках чести и милости.

Автор «Моления» знаком с иноземными обычаями и пишет о том, что даже гимнасты и гладиаторы имеют честь и милость у королей и салтанов. Был ли он сам в далеких землях или знал о них понаслышке, мы определить не можем, но он со знанием дела говорит о скачках на ипподроме, о планирующих полетах на шелковых крыльях, о прыжках с конем в море «со брега высока… за честь и милость короля» (LXXV)[213].

Еще одной отличительной чертой этого писателя является его отрицательное отношение к монашеству и церкви. Мы уже познакомились выше с его порицанием «похабного обычая» «ласкосердых псов» — монахов.

Язык «Моления» существенно отличается от языка «Слова» Даниила в сторону большего упрощения, демократизации и устранения книжных архаизмов, которыми любил щеголять Даниил. Дополнения второго автора сделаны умело; они не диссонируют с первичным текстом, а лишь расширяют его стилизованными под него новыми афоризмами, почерпнутыми главным образом не из книг, а