Хант встал на него, примерился и метнул гранату сквозь освобожденное Стивеном пространство. Они с Бирном отправили в боевой туннель по три гранаты каждый, и после череды раскатистых разрывов ярдах в двадцати от них обрушился потолок. Стрельба прекратилась, Бирн, выучивший на фронте несколько немецких слов, услышал приказ об отходе. Вместе с Джеком, показывавшим им дорогу, они поволокли Стивена к штольне, ругаясь и скрежеща зубами от усилий, которые требовались, чтобы тянуть за собой его обмякшее тело. В штольне они встретили нескольких вышедших из второго туннеля проходчиков и четверых минеров, которые устанавливали запалы во взрывной камере.

Началась бестолковщина — крики, попытки объяснить, что случилось. Потом солдаты, сменяя друг друга, потащили Стивена по туннелю к лестнице, но их усталые руки постоянно оскальзывались в его горячей крови.

Наверху их ждал хаос. Новый артиллерийский обстрел унес жизни многих окопников и разрушил бруствер на протяжении более чем пятидесяти ярдов. Уцелевшие искали укрытия кто где мог. Бирн затащил тело Стивена в относительно целый участок траншеи, Хант отправился на поиски санитаров. И услышал, что блиндаж полкового медицинского поста уничтожен прямым попаданием снаряда.

Стивен лежал на боку, прижавшись щекой к доске настила; ноги его Бирн подогнул, чтобы они не мешали сновавшим по траншее солдатам. Лицо покрывала грязь, поры заполнила земля, которую вбил в них разрыв немецкой гранаты. Из предплечья Стивена торчал осколок, шею пробила винтовочная пуля; взрывом его контузило, и он был без сознания. Бирн вскрыл пакет первой помощи, вылил в дыру на шее Стивена пузырек йода, извлек из полотняного пакетика бинт, наложил на шею повязку.

В десять раздали паек. Бирн попытался влить Стивену в рот немного рома, но не сумел разжать ему зубы. Во время обстрела главным делом бойцов был ремонт защитных сооружений и эвакуация способных ходить раненых. Стивен целый день пролежал в вырытой для него Бирном нише, и только совсем уж под вечер явились санитары с носилками, доставившие его на перевязочный пункт.

Стивеном владела смертельная усталость. Ему хотелось спать, он проспал бы долгие двадцать дней, сохраняя полное молчание. Но когда вернулось сознание, сон его сделался неглубоким. Стивен нырял в него, выныривал и однажды, пробудившись, обнаружил, что его куда-то несут. Дождя, бившего по лицу, он не замечал. При каждом пробуждении боль усиливалась. Ему стало казаться, что время пошло вспять, возвращая его к тому мигу, когда он получил ранение. В конце концов время, наверное, остановится, и боль, вызванная куском металла, разорвавшего его плоть, будет терзать его вечно. Он жаждал сна, тратя последние силы на то, чтобы покинуть мир бодрствования и погрузиться во тьму.

У него началось заражение, он обливался потом; температура подскочила за несколько минут, его трясло так, что зубы отбивали дробь. Тело сводило судорогой, сердце билось в неистовом, все ускорявшемся ритме. Пот пропитал белье и заляпанную грязью форму.

Впрочем, к тому моменту, когда его доставили на перевязочный пункт, жар начал потихоньку спадать. Боль уже не рвала руку и шею. Ее сменил рев крови в ушах. Иногда он опускался до неясного гула, иногда поднимался до визга — в зависимости от того, с какой силой колотилось сердце. Вместе с этим шумом пришел бред. Стивен утратил всякое представление о том, где находится, и был уверен, что он в доме на французском бульваре, — бродит по нему, выкрикивая имя Изабель. Потом вдруг перенесся в английский коттедж, из него — в большой сиротский приют, оттуда — в забытое им место его рождения. И все это время он исступленно дергался и кричал.

Резкий приютский запах карболового мыла, следом — мела и пыли классных комнат. Он умрет нелюбимым — никогда, никем. Умрет одиноким и неоплаканным. И не сможет их простить — маму, Изабель, мужчину, который обещал стать ему отцом. В бреду он вопил.

— Кричит, маму зовет, — сказал один из санитаров, принесших Стивена в палатку.

— Обычное дело, — ответил военный врач, начиная сдирать повязку, наложенную Бирном почти тридцать часов назад.

Стивена положили рядом с палаткой: либо он дождется транспорта, который переправляет раненых на эвакуационный пункт, либо умрет — как повезет.

Там, под равнодушными небесами, дух Стивена отлетел от тела, от его изодранной плоти, зараженной, слабой, изувеченной. Дождь падал на его руки и ноги, но некая уцелевшая часть Стивена еще жила. Не разум, что-то иное, жаждавшее покоя на тихой тенистой дороге, до которой не доносятся звуки орудийной пальбы. Уходившие в глубокий мрак тропки открылись перед ним, как открывались они перед другими солдатами, разбросанными по линии изрытой земли не дальше чем ярдах в пятидесяти отсюда.

Жар, который сжигал его покинутое духом тело, достиг высшей точки, и Стивен, направлявшийся к гостеприимному забвению, услышал голос — не человеческий, но настойчивый и внятный. Это был голос покидаемой им жизни. Он звучал немного насмешливо. Вместо вожделенного покоя голос предлагал ему возможность возвращения. На этом, последнем участке пути Стивен еще мог повернуть назад, к своему телу и скотскому существованию, которое он вел посреди вывороченной почвы и разодранных тел; мог отважным усилием воли возвратиться к опасному, уродливому, необоримому существованию, каковое и есть — земная жизнь человека. Голос манил Стивена, взывая к его чувству стыда, к неутоленному любопытству: но если не внемлешь мне, то смертью умрешь.

Обстрел прекратился. Джек Файрбрейс и Артур Шоу сидели на стрелковой ступени, курили и пили чай. Они обсуждали слух о том, что их дивизию собираются перебросить на юг, где готовится наступление. Оба пребывали в задумчивом настроении — как-никак им удалось уцелеть и при обстреле, и в подземной стычке. Оба понимали: им есть с чем себя поздравить.

— Есть новости о твоем мальчишке, Джек? — спросил Шоу.

— Пока не поправился. Жду письма.

— Не унывай. И с нашим пареньком приключилась однажды похожая штука, но все обошлось. Больницы дома хорошие, сам знаешь.

Шоу сжал пальцами плечо Джека.

— А что с лейтенантом, которого ранило под землей?

— Не знаю. Его унесли по траншее, он уже бредил.

— Это ведь он тебя тогда чуть под трибунал не подвел, верно? Ну, так и поделом ему.

Во взгляде Джека проступила неуверенность.

— Под конец-то он повел себя как человек. Ничего мне не сделал.

— Только сна на всю ночь лишил.

Джек усмехнулся:

— Да таких ночей и без него хватало. Надо бы спросить у капитана Уира, что с ним.

— Так иди и спроси, — сказал Шоу. — Пока все тихо. Если сержант поинтересуется, куда ты подевался, я тебя прикрою. Иди, заодно проведаешь, что в окопах творится.

Джек на мгновение задумался.

— Должен сказать, интересует меня этот парень. Пожалуй, и вправду пойду, поищу его. Глядишь, еще и разживусь чем-нибудь по дороге.