— Как это нечего делать? Я сигнальщик! Кто будет за бомбами следить?

— Завтра сигнальщик не понадобится. Пальба будет такая, что за всеми снарядами не уследишь.

— А вышки тогда зачем?!

Пять вышек над бастионом, которые я видел, когда бежал через поле, мне не примерещились: наши возвели их вместо сбитой, и я уж заранее присмотрел, на которой буду нести службу.

— Чтоб я мог корректировать стрельбу поверх зоны задымления. Одну сшибут — перемещусь на другую.

Капитан говорил со мной, а смотрел на супругу. И видно было: не до меня ему.

Я схватил его за рукав, взмолился:

— Платон Платонович! Зачем обижаете? Грех вам!

Тогда он наклонился, обнял за шею и совсем тихо шепнул:

— Дурак ты! Это тебе не Синоп, победы ждать не приходится. Всех нас, кто с утра встанет на переднюю линию, поубивает. Вторую смену тоже. Слава Богу, если из третьей смены хоть кто уцелеет…

— Коли вы так уверены, — сказал я, и злые слезы выступили у меня на глазах, — зачем же было на Агриппине Львовне жениться, на вдовью долю ее обрекать? Воля ваша, а только неправду вы мне говорите! Избавиться хочете!

Вот до чего я обиделся — капитана во лжи обвинил.

Но он не оскорбился. Шепчет:

— Ты видал, как бедно она живет? Еще и воспитанница у нее. А я капитан второго ранга и командир корабля. После меня пенсия останется.

Мне никогда не приходило в голову, что госпожа Ипсиланти бедная. Прислуги у ней не было, это верно, и разносолов на стол никогда не подавали, однако ж одевалась она чисто, на мой взгляд даже красиво. Правда, платье нарядное у нее было только одно, в нём и венчалась.

— Пойми! — шепнул еще Платон Платонович. — Я тебе доверяю единственное, что у меня есть и что после меня останется. Будь с Агриппиной всё время. Не оставляй ее, когда…

Он не договорил. Распрямился и сказал уже громче:

— Это мой приказ. И просьба…

Он уходил вверх по Сиреневой улице твердой военной походкой: правой рукой отмахивал, левой придерживал саблю.

Мы смотрели вслед с крыльца. Рука Агриппины лежала на моем плече, а Диана крепко стискивала мои пальцы.

Так ни разу и не обернувшись, Иноземцов скрылся за поворотом.

— Господь сохранит мне его, я знаю, — твердо молвила Агриппина.

Я выскользнул из ее полуобъятья, выдернул свою руку из Дианиной.

Сказал:

— Ты все-таки за меня помолись.

И побежал в ту же сторону.

— Гера, немедленно вернись! Капитан приказал!

— Гера-а-а! А как же я?! — неслось сзади.

Я, конечно, не вернулся. Но на углу оборотился. Я же не Платон Платонович, воля у меня не каменная.

На крыльце, показавшемся мне ужасно далеким, стояли две маленькие фигуры.

В тот миг я думал, что больше никогда их не увижу.

До самого бастиона я следовал за капитаном, держа изрядное расстояние. На «Беллоне»-то можно было не опасаться, что я попадусь ему на глаза. Там народу много, есть где спрятаться, и не до меня будет Иноземцову.

Хоть едва рассвело, на «фрегате» никто не спал.

Прислуга хлопотала у орудий, офицеры стояли кому где предписано. Внутри расположения было почти пусто, только дежурили у вкопанных в землю бочек пожарные команды. Бастион поразил меня непривычным малолюдством, но потом я вспомнил, что говорил Платон Платонович про три смены.

Всех, кто не был нужен возле пушек, включая пехотное прикрытие, должно быть, отвели в ближний овраг. То-то я их по дороге не приметил. Зато видел Шрамма. Он сидел на складном стульчике перед бараком перевязочного пункта, пил кофе из большой фаянсовой кружки, да покрикивал на санитаров. Они все были из гарнизонных арестантов — с полуобритыми головами, в серых халатах. Кто-то раскладывал в длинный ряд носилки, кто-то таскал в барак ведра с песком.

— Пыстрей пегай, пыстрей! — подгонял их лекарь. — На пол зыпать куще! Кровь скользкая, мошно упасть!

Я вспомнил, как он орудовал пилой во время Синопа.

Бр-р-р!

«Боженька, милый, если нельзя мне от бомбы-пули уберечься, убей меня лучше сразу, наповал». Я перекрестился, отвернулся — и поскорей мимо.

На бастионе-то было хорошо. Чистота, порядок, все заняты делом — как на настоящей «Беллоне».

Капитан Иноземцов стоял у амбразуры. Покуривал сигару, прикладывался к биноклю. По небу ползли низкие тучи, начинал моросить дождик, но тумана нынче не было, и вражеские позиции уже хорошо просматривались.

Пригнувшись, я перебежал к мортире, расположенной на правом фланге третьей батареи. Во-первых, от нее было дальше всего до Платона Платоновича, а во-вторых, фейерверкером, то есть командиром расчета, там состоял Соловейко, и я надеялся, что он меня не выдаст.

Так оно и вышло.

— Чего приперся? Вали отседова в овраг, тут без тебя дураков много, — не шибко любезно встретил меня рыжий, но голос был веселый, можно даже сказать, приветливый.

— У меня глаз сам знаешь какой. И орудие наводить я умею.

— Глазом своим можешь… — Соловейко объяснил, куда именно я могу заглянуть моим зорким глазом. — Наводить седни незачем. Приказ всем мортирам палить в одно и то же место. Лейтенант сам прицел ставил. Милое дело: знай, сыпь порох, пуляй в небо, да следи, чтоб планка не сбилась. Я вот ухи пенькой заткну и спать лягу. Пущай «сухари» без меня заряжают.

Прогонять меня, однако, Соловейко не стал. По-моему, он был даже рад моему приходу. Расчет у него был весь из «сухарей», то есть сухопутных артиллеристов, и разговаривать с ними Соловейко почитал ниже своего достоинства.

— Вон туда все бомбы полетят, видишь? — Я показал на верхний ярус французского укрепления. — Квадрат дэ-двенадцать — он вон он где.

Но смотрел я не на квадрат, в котором по схеме артиллерийского огня находился пороховой погреб — все равно отсюда его было не углядеть. Я просто разглядывал Лысую Гору и диву давался. Всего сутки назад я находился там. Прятался в кустах, лежал на траве, вдыхал запах земли. А будто тыща лет прошла.

Еще я подумал, что поганые эти французы, со своими анфан-пердю, подлыми кантиньерками и шустрыми петушками, обсели мою заветную тайну, будто туча мух. И покуда мы с Платоном Платоновичем не освободим Лысую Гору от этой нечисти, ничего у меня не будет — ни Дианы, ни белого корабля. Первый раз с начала войны — а длилась она, считай, уже целый год — ощутил я злобу на врага. До сей поры это государь император с ними воевал, мое дело было служивое. Теперь же кулаки у меня сжались, зубы заскрипели. Если б сейчас капитан Иноземцов приказал: «Ура! В атаку!» — я бы первый побежал, и нисколько бы не было мне страшно.