И тучный воевода, князь Иван Семёнович Прозоровский, без сапог, нескладно размахивая руками и ногами, грузно свалился в яму, на кучу перепутавшихся окровавленных тел, над которыми оживлённо кружились уже металлически-синие мухи.

Степан пировал. То и дело голытьба приводила к нему изловленных врагов народных, и он только рукой отмахивался: на тот свет!.. Привели и двух немчинов: Бутлера, командира «Орла», и немца-хирурга.

– А ты что, сражался против казаков? – строго спросил он Бутлера.

У того просто язык отнялся: он смотрел в упор на дикое, пьяное лицо атамана и не мог выговорить ни слова.

– Осатанел? – засмеялся Степан громко, довольный, что он производит такое впечатление. – Подайте ему добрый стакан водки, авось очухается… А ты, живодер, – обратился он к хирургу, – иди лечи моих раненых… И ты иди на «Орёл»… Немцы они дошлые, пригодятся… – пояснил он своим собутыльникам. – Ну, не отсвечивайте…

А по взбудораженному городу уже ездили бирючи, объявляя, что в Астрахани вводится казачье устройство и чтобы весь народ сейчас же выходил на берег выбирать должностных лиц и принести крестное целование на верность новому порядку. Грабёж продолжался, во всех кружалах звенели гусли, свистели дудки и сопели, разливались волынки, стучали барабаны, дикие крики ошалелых от бессонной ночи, крови и вина людей, где-то горело, вороньё испуганно кружилось над городом, и среди невообразимого смятения, одни испуганно, другие радостно, астраханцы стягивались на берег. Торжественно верхами приехала вся – пьяная – старшина казачья. Атаманом городовым по крику казаков сразу был выбран Васька Ус, – несогласных не оказалось, – недолго канителились и с выбором других должностных лиц. А потом началась присяга великому государю и его атаману Степану Тимофеевичу и чтобы войску казацкому прямить и всякую измену выводить. В таборе Разина уже были свои «попы со кресты», которые служили, когда нужно молебны, отпевали мёртвых и прочее, но, чтобы дело шло поскорее, привлекли и попов городовых. Один из них, только что освобождённый казак из башни, рыженький отец Силантий, замялся было: в делах веры попик был щекотлив. Но новый порядок для укрепления своего требовал прежде всего суровой дисциплины, и по знаку Васьки Уса казаки схватили тощего попика и со смехом, раскачав, бросили его в Волгу…

Пока шло крестное целование, с кружал на телегах доставлены были бочки с вином. Целовальники, втайне обмирая, кричали, чтобы все подходили выпить… И вдруг на одной из телег выросла сильная фигура Степана. Он поднял руку. Возбужденный галдёж многотысячной толпы сразу спал. И Степан высоко поднял золочёный кубок и громко во весь голос грянул:

– За здравие великого государя!..

Толпа, яркая, многоцветная, восторженно заревела.

Степан одним духом опорожнил кубок и швырнул его в волны.

Толпа ревела…

Васька Ус опустил глаза: он был смешлив…

Прошёл шумный и богатый дуван. Было много крика, ссор и даже драк. Началось беспробудное пьянство… Несмотря на нестерпимую жару – степь точно горела, – Степан со своими есаулами и другой старшиной в богатых нарядах, на прекрасных конях ездил по городу и отдавал черни на муки всех тех, кто ей был неугоден, иногда потому, что в самом деле люди эти вредили в своё время беднякам, иногда и просто так. И людей резали, «сажали в воду», – то есть топили, – а иногда рубили им руки или ноги и так, обрубками, пускали их ползать на потеху пьяной от воли, водки и крови толпе. И новоявленные казаки, астраханские, посадские, свирепствовали много более казаков природных, сердце которых до некоторой степени привыкло уже к воле, уже насытилось местью и искало более всего благ материальных. Новички казаки не уставали требовать крови, а их жёны, бабы посадские, изводили жён убитых служилых и дворян «ругающе всячески и называюще изменничьими жёнами». И чтобы спасти себя, детей, близких, часто эти вдовы выходили поскорее замуж за казаков. Венчали, впрочем, не только вдов, но иногда и от живых мужей, как это было с женой приказного Алексеева, которая вышла замуж за какого-то казанца. А когда попы отказывались венчать такие пары, то их незамедлительно топили. Но всех лучше отличился новый астраханский воевода Васька Ус: он женился на вдове очень богатого гостя, за которой взял великолепное приданое.

Очень неистовствовали астраханцы против тезиков, то есть персов: им было невыносимо, что те позволили себе вмешаться в народное дело и выставили отряд конницы, который столько напортил повстанцам и которому толпа приписывала гибель Тимошки Безногого и Юрки Заливая. Да и вопче нехристи, сволочь… И толпа разнесла персидское посольство, перебила посольских и торжественно, с улюлюканьем и свистом, сожгла все посольские бумаги. А самого посла, толстого, сонного человека с короткой чёрной бородой, густой, как щётка, и носом в виде сливы, толпа привела к Степану. Степан – он был пьян – сам повёл перса на раскат.

– Что, бросать нас хочишь? – невозмутимо спросил перс, точно дело это до него нисколько не касалось. – Зачим? У нас, в Иран, много русски ясырь. Лутче меняй народ туда-сюда…

«А и в самом деле… – одумался Степан. – Ежели своих ослобонить из плена, какая слава про казаков пойдёт!»

Постояв с невозмутимым персом на раскате, Степан спустился с ним вниз, к очень разочарованной толпе, которая уже сладко предвкушала полет толстого тезика с раската.

– Ну вот, я попугал, ребята, тезика накрепко… – крикнул Степан. – А теперь мы его в Персию пошлем, на наших обменяем, которых они там в неволе держат… И больше тезиков не трогайте: все на обмен пойдут… Что же, не давать же душам христианским погибать в неволе у неверных?… Не по-казацки это будет…

– Пррравильна!.. – закричали пьяные голоса. – Вот так да… Ай да атаман!.. А мы припасли было тебе ещё одного для раската… Во, гляди…

Перед Степаном, оборванный и окровавленный, стоял, с ненавистью глядя на него исподлобья своими прелестными чёрными глазами, Шабынь-Дебей, брат несчастной Гомартадж, так на неё похожий. Сердце шевельнулось жалостью. Но не должны думать казаки, что им могут руководить какие-то личные привязанности и соображения. И каким волчонком смотрит!.. И он крикнул:

– Этот наших под Свиным островом много побил… на крюк под ребро и на стену!..

Толпа с рёвом и свистом поволокла Шабынь-Дебея на стену, и Ларка – он был неутомим, этот щуплый парень с бегающими глазами, – принёс бегом из Пыточной башни железный крюк на верёвке. Через несколько минут Шабынь-Дебей, стиснув зубы и закатив глаза, уже висел со стены на этом крюке, поддетым под рёбра. Кровь быстро, капля за каплей, падала вниз на привядшую от жары и запылённую траву…

А Степан уже сидел со своими в ближайшем кружале и «поддавал на каменку» ещё и ещё. Теснота, вонь и гвалт кружала никого не стесняли. За одним из столов казаки грохотали, слушая неимоверную похабщину, которую нёс, по обыкновению, Трошка Балала; там двое, обнявшись, налаживали песню, и всё сбивались, и всё укоряли один другого в неумении петь; а там дальше остервенело дулись в засаленные карты, стучали кулаками по столу и свирепо матерщинничали. За соседним с атаманским столом пили выпущенные из тюрьмы сидельцы. Степан и старшины, смеясь, прислушивались к их рассказам.