– …Репа!

Арефьев открыл глаза.

– Слышишь, говорю? – снова засвистел сиплый шепот Шанцева.

Арефьев покосился на него, ничего не ответил, снова закрыл глаза. Как вдруг ощутил тычок.

– Ты… чего? – снова зашептал Шанцев, наклоняя к нему шишкастую голову в коросте и яростно расширяя неподбитый глаз, раздувая ноздри. – Спать сюда приперся?

Арефьев молча глядел на него.

– На посту не выспался?

– Не спал я, – еле шевеля языком, ответил Арефьев.

Шанцев выругался.

– Это ты будешь еще кому-нибудь мозги засерать.

Арефьев разглядывал гладкий свод. Можно подумать, они в каком-то кувшине, в горшке; свет утра просачивался сквозь дверные щели. У него не было ни желания, ни сил что-то доказывать Шанцеву, выяснять, а что же он сам делал, как попался? Сейчас это не имело никакого значения. Главное, сбитые ноги были избавлены от тисков. Арефьев осторожно пошевелил пальцами и снова закрыл глаза.

– …Потом, говорю, будешь забивать баки. Давай думать! Репа!

Арефьев не отвечал. Все равно. Ну да.Молодыев сутки спят четыре часа, некоторыедедыне встают на смену… Шанцев не дед еще, но и он будет поступать так же. Хотя… теперь-то? Неизвестно…

Шанцев продолжал что-то говорить, но Арефьев не слушал, не слышал. Он никогда не думал, что попадет в плен и будет в плену спать. Но вот это произошло, происходило. Арефьев уже не удивлялся. Это – скоростное перемещение. Из одной системы – в другую. Когда-то он уже это слышал. Рокочущий хриплый звук. Пиканье морзянки. Без слов. Движение ниоткуда никуда. Теперь он сам это попробовал. На своей шкуре испытал. И шкура задымилась от скорости. Кто может знать, куда дальше будет распространяться этот грозный звук сквозь ночь, пыль, камни, верблюжью колючку, лабиринты кишлаков, ложбинок, ущелий, через седловины перевалов, вверх по Хайберу и в Индию или в сторону Китая, а где-то справа Иран, Персия, и не исключено, что до сих пор в саду у великого везиря еще продолжается вечеринка.

Странная любовь англичан к Востоку, словно им скучно там, на закованных берегах, среди аккуратных полей, и надо подпустить в туман разноцветных варварских дудочек и заставить литавры и барабаны бить со всеподавляющим деспотизмом.

Ту передачу он слышал на даче у Анжелы в Красном Бору; они уехали на автобусе, было холодно, последние числа марта, через пару дней он должен был явиться в военкомат; дача была скромная, но по сравнению с остальными скворечниками – хоромы, и, главное, к ней был проведен свет, Анжелин папаша работал водителем в обкоме и сам походил на партийного босса; печное отопление было запрещено, свет тоже, но в этом домике он был, и они включили обогреватели; опасались приезда папаши, он считал Арефьева голодранцем; ну да, Арефьев толком не знал, чего в жизни хочет, в институт после школы не поступал и никак не заботился о будущем. Ну а если бы заботился? Выпили для храбрости, Анжела глядела исподлобья, ожидая. Как будто он знал, как надо. Хотя Сева Новгородцев его и подбадривал, такие у него были интонации. Арефьев готов был поменяться с ним местами. То есть не тогда, а… сейчас!

Вертолетный стрекот он все-таки услышал и без Шанцева. Мгновенно открыл глаза. Этот объемный рубленый звук ни с чем не спутаешь! И он приближался. Приближался. Нарастал. Ширился, захватывая все больше воздуха. Воздух уже вибрировал. И Шанцев не выдержал, вскочил, ударившись головой о глиняный свод, и заорал, нелепо пытаясь размахивать руками. И вертолет, как ангел, шел прямо на них, глиняная нора сотрясалась. Казалось, сейчас он зацепит ее и отряхнет в стороне, и незадачливые часовые будут освобождены.

Но мгновенье – и вертолет уже рубил воздух дальше.

Он должен был заложить круг, зайти снова.

Но вертолет уходил.

Правда, тут же слева зарокотал второй, здесь вертолетчики никогда не ходят в одиночку. Но он прошел где-то над окраиной…

И еще не успело рокотание совсем стихнуть, дверь распахнулась, и в сквозящих лучах солнца встал афганец с растрепанной бородой и автоматом, старым советским АК-47; он закричал, скаля зубы, и нажал на спусковой крючок, Арефьев не успел даже испугаться, нора наполнилась пылью, Шанцев рухнул, пригнув голову. Он был бледен, но невредим. Пуля ушла в стену. Арефьев это сразу как-то сообразил. Афганец захлопнул дверь. Во дворе послышался топот бегущих ног.

Арефьев и Шанцев взглянули друг на друга.

Десант?

Но больше не было слышно никакой стрельбы. Только раздавались хриплые возбужденные голоса. Наконец дверь снова открылась, и в проем заглянуло сразу несколько смуглых заросших лиц. Карие глаза шарили по пленным. Те смотрели в ответ на них. Прозвучал какой-то вопрос. Кто будет на него отвечать.

Дверь закрылась. Афганцы еще некоторое время что-то обсуждали, и голоса начали отдаляться.

Арефьев нащупал застрявшую пулю.

– Вот она.

Шанцев сидел бледный и молчал.

– Срикошетить могла, – сказал Арефьев.

Шанцев не отвечал.

Арефьев поежился. Да, в любой момент дверь распахнется снова, мужик с растрепанной бородой ощерится, и пули застрянут в башке, ногах, ключицах, как в глине. Очень просто. Очень…

– Значит, ищут, – сказал Арефьев, чтобы привести в себя Шанцева.

И тот с прежней яростью вперил в него покрасневший глаз, второй совсем затек.

– А ты думаешь втихаря перекантоваться?

Арефьев сперва даже не понял, что он имеет в виду.

– Тихой сапой? – продолжал Шанцев. – Да, Репа?

– Какая разница.

– Разница, – бормотал Шанцев, – большая. У меня башка разбита, а твоя репа цела, – он ощупывал голову. – Ладно, там разберутся, посмотрим…

Ну, Арефьев так далеко не заглядывал. Разобраться могли прямо сейчас.

Арефьев трогал струпья на пятках. Ранки подсохли. Еще бы, в норе было жарко. Заскорузлые портянки казались изломанными фанерными листами. Арефьев не представлял, как он снова будет наматывать их и потом натягивать сбитые кирзовые сапоги, полученные в обмен на свои новенькие, в которых он прибыл сюда, в этот мрак. Отобрали у него и хороший кожаный ремень, всучив взамендеревянный, из кожзаменителя. Новую панаму. Ну, ему было, в общем, все равно. Здесь самый мир был слишком не нов, и выгоревшая одежда, растрескавшийся широкий ремень, порвавшиеся на сгибах кирзовые сапоги с въевшейся пылью ему вполне соответствовали.

Изнывая от жажды и жары, они томились в глиняном склепе, тщетно прислушиваясь. Было тихо. И лишь много времени спустя начали доноситься звуки неясной кишлачной жизни: редкие удары, блеяние, детские возгласы; однажды пронзительно закричал осел, наверное. Видимо, наступал вечер.

Но они-то надеялись услышать снова вертолетный рокот или гудение тяжелой техники.