докладной записке напишет Г. Маленкову о «стремлении ряда руководящих казахских работников к непомерному возвеличиванию исторической роли казахского народа» и о попытках «замалчивать при этом роль великого русского народа»[840]. Примечателен указанный Нефедовым способ такого «возвеличивания»: «Для подкрепления подобных умозаключений на свет божий стали вытаскиваться всевозможные батыры, часть из которых в действительности прославилась своей борьбой против русского народа, его влияния на Востоке»[841]. Несомненно, что одним из этих «батыров» и был мукановский Балуан Шолак, подтверждением чему станет докладная записка Управления пропаганды и агитации ЦК Маленкову, датируемая началом — серединой октября 1945 года. В ней текст Муканова уже прямо назван:

Идеологические ошибки, вскрытые в исторической литературе, характерны также и для казахской художественной литературы, литературоведения и литературной критики. Некоторые художественные произведения воспитывают у читателей-казахов чувство вражды и ненависти к русским. Примером может служить повесть Сабита Муканова «Балуан Шолак» (Алма-Ата, 1942). Автор не делает различия между царскими чиновниками и русским народом. Рисуя страшные картины колонизации, автор совсем не показывает средствами художественной литературы все то, что объединяло русский и казахский народы, не раскрывает их совместную борьбу против угнетателей[842].

А уже в 1946 году репутация «Балуан Шолака» будет подорвана окончательно. Резкий критический отзыв авторитетного эксперта в области казахской литературы Р. Фаизовой прозвучит как приговор не только тексту, но и его автору:

Сабит Муканов решил во что бы то ни стало вывести в великие народные герои, поднять в народные вожди, сделать из него (Балуан Шолака. — Д. Ц.), по меньшей мере, казахского «витязя в тигровой шкуре». Более того — автор связывает его имя с именем подлинного народного вождя — Амангельды Иманова и даже с именем Ленина. Муканов делает Шолака не только прямым предшественником Амангельды, но даже учителем его.

<…>

Эти потуги вызывают особенную досаду, потому что ведь никто — ни автор, ни тем более казахский народ — никак не заинтересованы в том, чтобы фигура Балуан Шолака была поднята на такую несоответствующую ей высоту, заслоняла собой А. Иманова и других подлинных казахских героев, которые, особенно в годы Отечественной войны, воистину приумножили славу своего народа.

<…>

Для ознакомления читателей с попыткой Муканова в этом направлении вполне достаточно публикации «поэмы» в «Новом Мире», — нет необходимости дополнительно распространять это произведение в виде отдельной книги[843].

Семью годами позднее, 30 января 1953 года, П. Кузнецов в статье «Величие вместо критики» под видом разбора книги Т. Нуртазина «О творчестве С. М. Муканова» (Алма-Ата: Казгослитиздат, 1951) подвергнет критике казахского прозаика:

В пылу угоднического усердия критик <…> изображает С. Муканова патриархом и чуть ли не единственным воспитателем казахских литераторов <…>. Суждения Т. Нуртазина о Муканове, как правило, слабы, беспомощны и во многом ошибочны. Оценивая повесть писателя «Балуан-Шолак», Т. Нуртазин отмечает, что серьезные идейные пороки этой повести (в варианте, опубликованном на казахском языке, идеализируется душитель казахского народа Кенесары Касымов, о чем критик скромно умалчивает) «возникли как прямое следствие отхода писателя от методов социалистического реализма». Вопрос о методе, бесспорно, важен, но было бы грубой ошибкой ограничиться только этим, не давая ясной политической оценки содержанию произведения[844].

А уже в 1954 году Г. М. Мусрепов в докладе на третьем съезде писателей Казахстана скажет о романе Муканова:

Пренебрежение требованиями эстетики, ходульность, порою грубый натурализм часто дают чувствовать себя в произведениях Сабита Муканова последнего времени. В частности, идейно-художественные пороки повести «Балуан-Шолак» явились прямым результатом этого натурализма. Балуан-Шолак, которого автор выдвинул в качестве положительного героя, оказался человеком большой физической силы, неспособным различать правого от неправого, насильника, без разбора карающим и виновного и невиновного. Балуан-Шолак, обрисованный в виде сознательного деятеля в общественной борьбе со страниц книги, остался на уровне грубой злой силы, наносящей вред дружбе русского и казахского народов. Общественность не приняла эту книгу[845].

Такой окажется трагическая история романа «всесоюзного значения», который еще в 1943 году был рекомендован А. Толстым на Сталинскую премию.

Не вошедшими в список претендентов на награду оказались В. Гроссман и М. Шагинян: их тексты признали не соответствующими по жанру (в них преобладала публицистичность, а «Сталинград» Гроссмана был определен как «газетные очерки»). Третья часть тыняновского романа «Пушкин» также была отведена от дальнейшего обсуждения ввиду смерти писателя. Якобы переработанный роман Костылева «Иван Грозный» не был рекомендован Союзом писателей, а был выдвинут самим автором, поэтому не мог претендовать на премию по формальным требованиям (в конце доклада Толстой скажет: «Это очень среднее произведение, это почти макулатура»[846]). «Абай» Ауэзова на тот момент не был переведен полностью, поэтому литературная секция смогла познакомиться лишь с подстрочником двух глав. Роман было решено перенести на следующий год. Голубов, по словам Толстого, не смог «совершить великолепный подвиг» в литературе, следовательно, не заслужил «орден». Роман Гамсахурдиа «Десница великого мастера» также не вызвал восторга у членов литературной секции: «хороший роман» оказался лишен образной составляющей, что и оттолкнуло комитетчиков. Последующие суждения о литературных текстах являют собой примеры «сталинского литературоведения», задачей которого, по сути, являлся поиск положительных сторон в эстетически поверхностных, а порой и попросту провальных текстах. Так, например, в романе В. Язвицкого «В дыму костров» Фадеев усмотрел «гуманистическую установку», направленную «против инквизиции»[847].

Попытки С. Михоэлса вступиться за отклоненных Гроссмана и Шагинян не увенчались успехом. Его аргументы в пользу повести «Старый учитель», обладавшей «высокой значительностью», и очерков, которые «останутся как документы Отечественной войны», не убедили собравшихся экспертов. Аргументация «литературности» текстов Шагинян строилась почти на тех же принципах и тоже осталась неучтенной[848]. Лишь замечание Грабаря отчасти поддерживало точку зрения Михоэлса и обращало внимание комитетчиков на проблему автора: «…постоянно мы попадаемся на одном. Бездарный художник сделал красавицу — и мы голосуем! А рядом сделан урод, — и мы в раздумьи: да стоит ли? Но ведь Рембрандт сделал этого урода»[849]. Эта реплика оказывается примечательной и много говорящей о принципах присуждения премий: внимание предъявляется не к фигуре создателя, а к произведенному «продукту». Эта тенденция в послевоенную эпоху лишь усугубится.

16 марта 1944 года в Комитете устроили прослушивание поэтических фрагментов в исполнении артистов МХАТа: были прочитаны отрывки из поэмы «Россия» Прокофьева (читал Д. Н. Орлов), фрагмент «Заветного слова Фомы Смыслова» Кирсанова (читал Д. Н. Орлов), несколько строф из «Раскаленной душой» Зарьяна (читал И. М. Кудрявцев), избранные стихотворения Первомайского (читал В. В. Белокуров) и кусок поэмы Абашидзе (читал И. М. Кудрявцев)[850]. Такая форма организации работы в будущем станет традиционной и просуществует до середины 1950‐х годов. К обсуждению литературных текстов вернулись лишь на заседании 25