— Ни-го-вко-го-ем-го-случае-го, — ответила Шехерезада.

И наконец, Кенрик. Который сидел за кухонным столом с огромным кофейником и с видом бессмысленного спокойствия на лице. Он сказал:

— Извини, что так получилось. Вот интересная история. Я тут только что поговорил с этой, у которой задница, и она сказала — Глория, — и она сказала, что все было решено с того момента, когда Рита начала за все платить. Даже если пополам платишь, они тебя ненавидят. Девушки ничего не могут с этим поделать. Это у них в крови. Представляешь, Адриано только что зашел и пожал мне руку. Они там, в машине.

— Тогда я пойду. Знаешь, может, она для тебя просто слишком старая. Хорошо у тебя получилось, эта речь после ужина. Но это никого не смутит.

— Ты хочешь сказать, вызов? М-м. Парни обречены ебаться с Собакой. И им надо ебаться с Собакой. Но только если на следующее утро она улетает на Гавайи. Навсегда. Посмотри, как она танцует.

— Ты тут отдохни с Лили, — сказал он. — Она хорошая, понимающая, скромная.

— Скромная. Да уж, перед таким как не устоять.

Кит внес дальнейшее предложение. А Кенрик сказал:

— Ты что, серьезно? Зачем?

* * *

И вот он поспешил вниз по каменным ступеням, через неброский запах пота. «Видишь ли, Шехерезада, мне надо убраться из дома. Чтобы Кенрик смог переспать с Лили. А потом, когда с этим будет покончено, я смогу спать с тобой…» Виднелись звезды, кончики их казались холодными и острыми — видимые острия булавок, которыми Господь прикнопил черный задник вселенной. А что же его собственная система, его личная галактика, его знак Девы и семь солнц, что у него остались? Сколько еще я погашу до конца лета?

«Роллс-ройс» скрипел зубами и щетинился. Сумей он ясно разглядеть будущее, Кит бросился бы по ступенькам наверх, к Лили, или в Монтале, где можно было бы начать автостопить обратно в Англию. Кит потянулся за пачкой «Диск бле». Это испытание характера, подумал он. Помедлил. Это — мое воспитание чувств. Он закурил. Вдохнул.

И выдохнул треть столетия спустя.

Он прочистил горло, не рычанием (обычная его метода), а лаем (как выстрел из винтовки). За десять минут до того он вернулся после совершенной в виде исключения вылазки в место под названием «Курилка» в Кэмден-тауне и теперь, по-мальчишески высунув из уголка рта изменивший цвет язык, пытался прикрепить различные ярлычки с напечатанными надписями к различным пакетикам, жестянкам, пачкам и кисетам, раскиданным по его столу. «Курение — залог привлекательности», — значилось на одном. «Если бросить курить, можно сойти с ума», — значилось на другом. Кит порвал с никотином в 1994 году, но теперь они вновь сошлись, по уши влюбленные друг в друга.

Кашляя, сплевывая, борясь с тошнотой и слегка запыхавшись, опять вовсю орудуя измазанным языком и дрожащими пальцами-окуньками, он приклеил третий ярлык (кстати, это была его собственная версия обычного предупреждения Минздрава) к своей нынешней упаковке «Золотой Вирджинии». На ней говорилось: «Некурящие живут дольше курильщиков на семь лет. Угадай, на которые семь».

Он уставился на нее воспаленными, обведенными красным глазами.

* * *

До недавнего времени он, оказываясь на улице, обычно думал: «Красота исчезла». Скоро он сдвинулся с этой точки и пошел дальше, стал думать: «Красоты никогда не было — никакой и никогда». Обе посылки были сенсационно неверны. Ее вытекание, вытекание красоты, происходило внутри его собственной плоти, в его груди.

Красота — сегодняшняя красота — сидела перед ним, их разделял кухонный стол.

— Ну как же мне не чувствовать себя придурком, — сказал он жене номер три (они обсуждали ту встречу с женой номер один в «Книге и Библии»). — Двадцать пять лет недоразумений. Целая жизнь. Если бы ты, милая, меня не спасла. — Он прихлебнул кофе. — Я мог бы стать поэтом.

— Ты уважаемый критик. И преподаватель.

— Ну да, но мог бы стать поэтом. А все ради чего? Все ради… все ради одного сеанса.

— Смотри на вещи веселее, — сказала она. — Это же не просто какой-то там сеанс был, правда же?

— Чрезвычайно оптимистичный подход. И все же.

— У тебя от него глаза на лоб вылезли да так и остались там на целый год.

— На два года. Дольше. На три. В этом отчасти и состояла проблема.

— Считай, что тебе пришлось через это пройти, чтобы заполучить меня.

— Буду. Считаю.

— У тебя есть мальчики, есть девочки и есть женушка.

— Да, у меня есть женушка. Знаешь, все это началось несколько недель назад. Тут еще кое-что замешано. Та, другая штука. Не знаю, что это. Не может же это быть связано с Вайолет? Разве такое может быть?

И он пошел обратно по саду через апрельский ливень. Но теперь стоял май.

* * *

Зашифрованный зеркальными буквами, помещенный внизу страницы, третий пункт революционного манифеста был своего рода статьей замедленного действия, зашифрованной, но непреднамеренной и все-таки не понимаемой до конца. Она гласила: «Поверхностное начнет стремиться превзойти существенное». По мере превращения твоего «я» в постмодернистское внешний вид окружающих вещей будет становиться как минимум столь же важным, как и их суть. Существенное — сердца, поверхностное — ощущения…

Открыв в то утро глаза, Кит подумал: когда я был молод, старики были похожи на стариков, медленно врастающих в свои маски из коры и ореха. Теперь люди стареют по-другому. Они похожи на молодых людей, которые долго, слишком долго живут на свете. Время течет мимо них, а им чудится, будто они остаются все такими же.

Пробуждение у себя в студии, вставание с постели и все прочее — теперь это был уже не русский роман. Это был американский роман. То есть не намного короче, но с заметными преимуществами: общее возрастание бодрости духа и гораздо меньше рассуждений о дедах всех героев.

Ванная комната удовлетворяла все гигиенические нужды Кита. Но был в ней один недостаток: над раковиной лицом друг к другу висели два зеркальных шкафчика. Когда он брился, то вынужден был держать эти шкафчики плотно закрытыми. Иначе ему видно было, как его лысина уходит, уменьшаясь, в бесконечность.

* * *

Типичная интерлюдия утех и успехов с девочками. Они играли в «я вижу» и в «что бы ты больше хотел». Они играли в карточную игру под названием «лови рыбку». Потом они считали веснушки на левой руке Хлои (их оказалось девять). Она расспрашивала его про его три любимых цвета и три нелюбимых цвета. Изабель расспрашивала его про его три любимых вкуса мороженого и про три нелюбимых. Затем Хлоя проикала алфавит, а Изабель рассказала ему про бассейн, такой глубокий, что даже взрослым приходится носить надувные круги.

— Когда мальчики сюда приходят, — сказала Изабель, — тебе стыдно?