Вольфганг поднял стакан:

— Помянем Курта?

— Да, конечно. За Курта. Знаешь, я по нему скучаю. Я ведь его предупреждал: нет денег на приличный марафет — не употребляй вообще. Чертовски жалко. Хотя, может, оно и к лучшему. Не уверен, что он прижился бы в нашем новом славном отечестве.

— Не то что ты. — Вольфганг кивнул на золотой значок: — Похоже, ты вполне прижился.

— О да. Гнется и не ломается — это про меня. Я раньше других учуял, куда дует ветер. Допивай. — Гельмут снова заказал выпивку. — А ты, гляжу, все играешь. Очень рад, ей-богу.

— Сейчас, конечно, немного сложнее, — осторожно ответил Вольфганг. — Играю, где позволяют. Постоянной работы нет. Получаю лишь чаевые. Без ангажемента.

— Кончай, Вольфганг. Я ношу значок, потому что в этом есть польза. Но это не имеет отношения к моим друзьям.

Вольфганг отхлебнул виски. Лучше сосредоточиться на преходящей роскоши уже забытого напитка, нежели на унизительном факте: что бы Гельмут ни говорил, он не может дружить с евреем. И общается с ним лишь из милости. Как ни крути, они на разных общественных полюсах. Один — хозяин, другой — пес. Пусть хозяин очень добрый, собака останется собакой.

— А как ты? — наконец спросил Вольфганг. — По-прежнему…

— Педрила-сводник? О да, вовсю. Как никогда. Мои коричневорубашечные камрады обладают отменными аппетитами, и кое-кто — весьма экзотическими. Ей-богу, забавно: чем больше они поносят разврат, тем, похоже, сильнее его желают. А может, проверяют, так ли уж страшен черт. В исследовательских, можно сказать, целях. А как еще узнать, порочно ли разодрать задницу нищему безработному парню, мечтавшему лишь о хлебе и униформе? Только на личном опыте.

Вольфганг выдавил улыбку — благоприобретенный собачий инстинкт подталкивал к угодливости, хоть легкомыслие Гельмута ничуть не веселило.

— Ну да, ведь говорят, что власть развращает, — сказал он, благодарно принимая «Кэмел». Сейчас Вольфганг мог себе позволить лишь дешевые немецкие сигареты, и то не всегда.

— Да, и абсолютная власть развращает абсолютно,[54]— ухмыльнулся Гельмут. — А наша власть настолько абсолютная, что отдает дурновкусием. Гей-гоп. Вот так всегда. Знаменосцы новой Европы до бесчувствия долбятся, а на панелях Шенеберга и Потсдамерштрассе робких девочек и мальчиков больше, чем в декадентские веймарские времена. Смешно, правда?

— Ты сказал — «камрады». — Впервые за все время Вольфганг посмотрел собеседнику в глаза. — Ты штурмовик?

— Еще какой. Аж с двадцать седьмого года, старый боец, можно сказать. Конечно, ни в каких побоищах я не участвовал. Нет, прямиком двинул на верха. Главный сводник самого Рёма.[55]Забавно, а? Предводитель трех миллионов безоговорочно послушных молодцев нуждается в моих услугах. Наверное, чтобы избежать светской беседы, хотя вся прелюдия дорогуши Эрнста сводится к одному: «Снимай штаны, парень, повернись задом и нагнись».

Беспечность Гельмута поражала. Конечно, по Германии гуляла молва о гомосексуальных склонностях всемогущего лидера штурмовиков, причем зверских, но чтобы так откровенно о них говорить…

— Потеха! — засмеялся Гельмут. — Со стариной Эрнстом мы в чем-то сродни тебе, ибо официально — заклятые враги национал-социализма. Партию заклинило на гомиках. Вообрази, кое-кто предлагает нас стерилизовать. Нет, правда, какой смысл в стерилизации голубых? Но пусть мои драгоценные однопартийцы сами ломают голову. Им не до логики, лишь бы позверствовать. Все ж тупые как бревно. Не поверишь, до чего неотесанные.

Гельмут даже не пытался говорить тише, и кое-кто из посетителей бара уже беспокойно ерзал и злобно косился. Все, впрочем, отвернулись, когда он нарочито поправил свой черно-красный значок в золотой окантовке.

— Пошли отсюда, — сказал Гельмут. — Раз ты не нанят, можешь взять выходной, верно? Позволь угостить тебя ужином. Тут ни одной симпатичной мордашки. Когда-нибудь видел такое скопище рож?

— Ужин? Ты собираешь есть со мной?

— Именно, жид и голубой, а? СС будет в восторге. Пошли, спланируем чье-нибудь убийство.

Поначалу Вольфганг изумился подобной дерзости, но вскоре понял: удивляться нечему, ибо Гельмуту не требовалось особой храбрости. Нацисты больше всего уважали силу, и высокопоставленный приближенный Эрнста Рёма был неуязвим. А посему Вольфганг решил на пару часов расслабиться и заодно бесплатно поесть.

В такой компании его никто пальцем не тронет.

Кроме того, ужасно хотелось кое о чем спросить. Едва они сели в уютном ресторанчике и заказали еду и выпивку, Вольфганг задал свой вопрос:

— Катарину не встречал?

Гельмут вдруг погрустнел.

— Ах да, ты же в нее втюрился, верно? — сказал он.

— Было так заметно?

— Кричаще, дорогуша. Кричаще. Но кто тебя обвинит? Красавица Катарина, она была такая изысканная. Всех прелестнее.

— Была? — спросил Вольфганг. Грусть перепорхнула на его лицо.

— Боюсь, что так. — Гельмут печально уставился в бокал с мартини.

— Неужели… умерла?

— Нет. Пока нет. Думаю, еще жива. Но уже давно очень больна. Скверно больна. К сожалению, у нее сифилис.

— О господи. Не может быть.

— Болезнь на поздней стадии, она сильно обезображена. Вот же злосчастье. Ты ведь помнишь, она была такая сдержанная, всегда в рамках, не то что мы. Говорит, всего один раз допустила ошибку. С кинопродюсером. Она же хотела стать актрисой.

— Да, я помню.

Вольфганга пронзило болью. Настоящей, физической болью. Катарина была его тайной. Смешной тоской о не свершившемся, которую он хранил в шкатулке, спрятанной глубоко в душе. И уже давно в нее не заглядывал. И без того забот хватало. Но сладкое воспоминание о прекрасном, что прошло мимо, было живо.

— Сочувствую, Вольфганг. — Гельмут понюхал вино, предложенное официантом. — Знаю, как много она для тебя значила… Вы не… Или да?

— Нет, никогда. Хоть я был не прочь. Однажды по пьяни попытался, но она поставила меня на место. Мол, не спит с женатиками.

— Возблагодари судьбу. Считай, пронесло. Потому как жизнь несправедлива, жестока и паскудна.

Официант подал суп; некоторое время оба молча ели.

— Что еще сказать? — заговорил Гельмут. — Она от всего отдалилась и переехала к матери. Пару лет назад мы свиделись. Симптомы на время отступили, но она уже была сильно изрубцована.