Так моя жизнь и шла. Организация стала моей семьей, и меня не мучила совесть оттого, что я сдружился с плохими парнями. Я считал себя таким, как они, защищал то же, что и они, и никому ни разу ни слова не сказал о том, кем был раньше: ни Бинго, ни девочкам, с которыми спал. Я предал забвению прошлое и уповал на будущее. Воспоминания были слишком болезненны, и я закрывал глаза, делал очередной шаг, с каждым шагом все менее напоминая того человека, который учился у мастера Иегуды. Лучшая часть меня осталась лежать рядом с ним в калифорнийской пустыне. Вместе со Спинозой, с газетными вырезками про Чудо-мальчика Уолта, со шнурком с отрезанным пальцем, и пусть они снились мне каждую ночь, днем я зверел при одной только мысли о прошлом. Когда я отправил Склиза на тот свет, я думал, будто теперь свободен, но, как выяснилось, напрасно. Жалеть я ни о чем не жалел, однако мастер Иегуда как был мертв, так и остался, а его не могли заменить все Бинго вместе взятые. Я шагал по чикагским улицам, будто куда-то двигаясь, будто обыкновенный мистер такой-то, а на самом деле я был не «такой-то», а вообще никакой. Без мастера я был никто и никуда я не двигался.

Один раз у меня появилась возможность изменить все, пока не поздно, — крохотная возможность сократить убытки и дать деру, но выпасть-то она выпала, да я оказался чересчур слеп и ничего не понял. Это случилось в октябре 1936 года, когда я уже едва не лопался от сознания собственной важности и думал, будто так будет всегда. В тот день я ушел из химчистки по своим делам — сначала к Броэуэру постричься, побриться, потом на Уобаш-авеню к Леммелю пообедать, а потом в «Ройял-парк отель», на свидание с танцовщицей по имени Дикси Синклер. Свидание должно было состояться в половине второго в номере 409, и штаны у меня уже топорщились от предвкушений приятного. Я свернул на Уобаш-авеню, и до дверей ресторана оставалось ярдов шесть или семь, как вдруг я с кем-то столкнулся, поднял глаза и от неожиданности остолбенел. Это была миссис Виттерспун, вся увешанная пакетами, вся, как всегда, прелестная, как всегда, прекрасно одетая, которая было помчалась к стоянке такси со скоростью сто миль в час. Горло мне тотчас перехватило, я онемел, а она тоже тут подняла глаза и тоже остолбенела. Я улыбнулся. Улыбнулся во весь рот, произведя эффект, какого в жизни не видел. Сначала у нее в буквальном смысле отвисла челюсть, потом, один за другим, стали сыпаться на тротуар пакеты, а потом она распахнула объятия и кинулась целоваться, перемазав губной помадой всю мою только что выбритую физиономию.

— Это ты, паршивец, — сказала она, стискивая меня еще раз что было сил. — Наконец-то попался, чертов ты сукин сын. Где тебя носило столько времени, детка?

— Везде понемножку, — сказал я. — То тут, то там. То вниз, то вверх, вниз-вверх, обычное дело. А вы, значит, совсем пошли в гору, миссис Виттерспун. Настоящая леди. Ах, пардон, вас теперь, наверное, следует называть миссис Кокс? Так ведь вас зовут? Миссис Орвилл Кокс.

Она отстранилась, чтобы посмотреть мне в лицо, и так и держала за плечи на вытянутых руках, и вдруг тоже широко улыбнулась.

— Я осталась миссис Виттерспун, детка. Дошла до самого алтаря, но когда надо было сказать «да», оно застряло в горле. Пришлось сказать «нет», и вот, через семь лет, я все еще одинокая девушка, и я этим горжусь.

— Молодцом. Я с самого начала понял, что этот Кокс ошибка.

— Если бы не подарок, возможно, я и довела бы дело до конца. Когда Билли Байглоу вернулся с Кейп-Кода и привез пакет, я ведь не удержалась, чтобы не подглядеть. Невестам не полагается открывать подарки до свадьбы, но этот подарок был не совсем обычный, и я его развернула, а развернув, сразу поняла, что никакой свадьбы не будет.

— И что же там было?

— Я думала, ты знаешь.

— Я побоялся спросить.

— Он прислал мне глобус. Огромный глобус.

— Глобус? А что в нем особенного?

— Глобус был обыкновенный, Уолт. С глобусом была записка.

— Про записку я тоже ничего не знаю.

— В записке была одна фраза, всего одна фраза: «Что бы с тобой ни случилось, я везде буду с тобой». Прочитала я ее, и все. Для меня, котенок, был только один мужчина. Пусть нельзя было его получить, но ведь глупо морочить голову, взамен искать дешевую копию.

Она стояла там, рассказывала про записку, а вокруг нас текла уличная толпа. Ветер трепал края зеленой фетровой шляпы, в глазах у нее появились слезы. Я наклонился и стал собирать пакеты, пока она не заплакала.

— Пойдемте в ресторан, миссис Ви, — сказал я. — Угощу вас обедом, закажем бадейку «кьянти» и посидим поболтаем.

Я сунул десятку мэтру, караулившему у двери, и сказал, что мы хотим поговорить с глазу на глаз. Мэтр пожал плечами: «кабинеты зарезервированы», и я вынул еще одну. Двадцати долларов оказалось достаточно, чтобы кому-то вдруг отказали ввиду неожиданных обстоятельств, и через десять минут мы прошли следом за помощником мэтра в глубину ресторанного зала, где он остановился, приоткрыл красный бархатный занавес и пропустил нас в уютный, освещенный свечами альков. Мне хотелось показать миссис Виттерспун, какой я стал, и, по-моему, я произвел впечатление. Я заметил, как у нее в глазах всплеснуло-веселое удивление, когда мы устроились за столом, и она взялась за свой «честер», а я извлек из кармана золотую зажигалку с моей монограммой, и тогда до нее наконец дошло, что маленький Уолт стал взрослым.

— А дела у тебя идут неплохо, не так ли? — сказала она.

— Хорошо идут, — сказал я. — Я много трудился все это время.

Несколько минут мы болтали о том о сем, прощупывая почву, а когда официант принес меню, мы, оставшись довольны проверкой, уже вовсю вспоминали прошлое. Миссис Виттерспун, как оказалось, знала про наши с мастером последние месяцы больше, чем я мог предположить. За неделю до смерти мастер написал ей подробное письмо, где рассказывал про головные боли, про конец Чудо-мальчика Уолта и решение ехать в Голливуд, чтобы сделать меня кинозвездой.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Если вы с ним разбежались, зачем он вам писал?

— Мы не разбежались. Мы просто решили не жениться.

— Все равно не понимаю.

— Он был обречен, Уолт. Ты ведь знаешь. И тогда должен был уже знать. Вскоре после твоего похищения ему сказали, что это рак. Отличное тогда выдалось лето. Страшно вспомнить. Даже страшно подумать. Мы метались по всей Вичите, чтобы наскрести денег, и тут он, черт бы побрал, заболел. С той минуты он и заговорил о свадьбе. Мне до ужаса хотелось за него замуж. Наплевать было, сколько ему осталось, я просто хотела быть его женой. Но он и слышать не хотел. «За меня это все равно что за труп, — говорил он. — Ты должна подумать о будущем, Марион, — это он мне сказал раз, наверное, с тысячу. — Думай о будущем, Марион. Кокс неплохой парень. Посмотри же: дает нам денег на Уолта, а главное, за ним ты будешь как за каменной стеной. Хорошая сделка, подруга, и ты будешь последней дурой, если его упустишь».

— Черт возьми, Бог ты мой! Он и в самом деле любил вас. Я хочу сказать, черт возьми, он и в самом деле любил вас.