Не позволю выставить осмысленный выбор за чужую ошибку.

В зале так мало света, что даже воздух становится тяжёлым, сжатым. Я не вижу неба Нового Мира, но даже в помещении ощущаю, как оно давит на плечи. Поверхность – идеальная, желаемая – вдавливает в свои искусственные «земли» – дороги, стилобаты, мосты. Настенные светильники бросают жёлтый свет, и тени – карикатурные, кукольные – являют преданных чревоугодию и сплетням людей. Смотрю на их выступление – кажется, приходит осознание, что из себя представляет каждый отыгрывающий роль в театре теней. Камеры запечатлевают сменяемые строгие лица и натянутые улыбки, вычурные манеры, податливые рефлексы, ужимки. Тени прыгают, дрожат, сменяются.

Гнилое – нет, перегнившее – общество с гнилыми – нет, перегнившими – представителями своей касты.

Я улыбаюсь.

Я всегда жила в притворстве и никогда этого не замечала.

Я улыбаюсь.

Свет камеры – напротив лица, едва не в плотную – ослепляет. Прячу взгляд и – вспышка вызывает головную боль – прихватываю переносицу. Камера запечатлевает и это.

Дядя ловит репортёра и тащит к себе, тень покрывает их, никто не видит и не слышит – вижу и слышу я, находящаяся близ. Иные камеры – будто бы знают, как им поступать – отворачиваются, занимаются иными гостями.

– Ещё раз так сделаешь, – сипло выдаёт дядя, – и я выколю глаза – тебе и камере. Понял?

– Понял, – отвечает репортёр и желает уйти.

Дядя притаскивает его обратно и говорит:

– Мне понравилась твоя камера, оставь.

– Не могу…

– Можешь, если желаешь и дальше нажимать на затвор, а не объясняться в жалобе, которую я могу оставить.

Поражаюсь и забавляюсь. Разница между дядей и отцом колоссальна даже в решении конфликтов. Дядя импульсивен, отец рассудителен, дядя раскован и недругам скалится в лицо, отец аккуратный и недругам отвечает в спину. Дядя злопамятен, отец обходителен. Дядя вспыльчив, решителен и монументален, отец уравновешен, пытлив и гибок. Дядя наносит сокрушительный удар сразу, отец же настигает постепенно и пилит медленно.

Голова гудит от разговоров с разных сторон. Отец с радостью отвечает на поступающие в его адрес вопросы, мать кладёт тощую руку ему на плечо и кивает всем подряд. Она всегда выступала красивым дополнением к Говарду Голдману. Интересно, она в самом деле считает, что фамилия Голдман – проклятье? Что дом Голдман – проклятье? Что принадлежность к семье Голдман – проклятье?

Вдруг отмечаю знакомые лица: женщина с глазами Тюльпан, а рядом мужчина с вздёрнутым – как у неё – носом. Родители! Здесь её родители! Пришла семья Винботтл.

– Я верю в нерушимость семейных уз, – рассказывает кому-то отец, но слова его вкушает каждый. – И это здоровая практика! Мы с братом всегда…

Перебиваю:

– Пойду подышать, здесь душно.

Душно в самом деле. И физически, и эмоционально.

Отец колеблется. Пропустить мои слова после его красивых речей было бы неправильно, а поощрять брошенным взглядом и ответом – более чем неприлично. И потому отец отвечает в воздух, что одобряет поступок. Позабыв пальто, направляюсь к распахнутым дверям – спиной ощущаю шаркающие следом взгляды. В последний момент – перед встречей с бессердечным Новым Миром – пристёгиваю дыхательную маску.

Холодный ветер сжимает в своих когтистых лапах, но это беспокоит меньше всего. Вот что ощущал Ромео, выйдя из здания Академии в тот день. В день, когда всё началось. В день, когда всё стало меняться и разваливаться.

Подхожу к дозволенному краю дамбы. Линия бежит вдоль платформы – где-то за неё выходит песок. Подталкиваю крупицы – летят к парапету. Смотрю на воду. Смотрю на пугающую и жрущую смыслы глубину, смотрю на сдерживающие её стены – серые, ровные, холодные. Дамба велика. Не могу разглядеть её край по ту сторону – голубая линия воды плавно переходит в белую линию неба. В центре дамбы вода тёмная, синяя, чёрная, страшная, зазывающая, поглощающая. Я боюсь дамбы. Нет, я не боюсь воды. Единственное, чего боюсь – глубины. С ней невозможно тягаться, с ней невозможно бороться. Помню картинки из старых журналов…помню захватившую города воду, помню – словно летающие – тела утопленников, помню не спрашивающие разрешения и не дающие возможности уйти волны.

Смотрю в сторону – аккуратно, ненавязчиво. Боковое зрение ловит снующую недалеко от парковки пару. Юноша – со смольными волосами и добрыми глазами, девушка – с бледной кожей и довольной улыбкой. Ловлю их мимолётное соприкосновение рук и восторгаюсь, ликую, тревожусь; всё вместе. Днём ранее, Карамель, ты бы подняла шум, а беспечным бы грозило наказание. Что случилось с твоими принципами? Очнись, Карамель. Люди не могут изменить то, что у тебя здесь…и я касаюсь виска, пристукивая пальцем. Здесь. Мои взгляды остались неизменны, мои взгляды остались моими, а они таковы – виноватых следует подчинить и наказать. Кто эта глупая пара? Я выжгу их с земель Нового Мира!

И вот я представляю на месте незнакомцев Ромео и Ирис. Почему? Та вышагивает подле и что-то восторженно бормочет, а он покорно следует за ней и ничего не отвечает. И будь так на самом деле…каждый заслуживает нормальную пару, перспективную пару, безопасную пару. Ведь так?

Юноша замирает и оглядывается. Смотрит в ответ, смотрит в глаза, и потому всё внутри меня переворачивается. Я наблюдаю Ромео. Нет того мальчишки – только мой. Мой Ромео. Ирис что-то шепчет ему близ лица: прыскает ядом, отводит моего-не моего Ромео за припаркованные машины. Злая женская ухмылка режет неказистое лицо, и я с горечью во рту отворачиваюсь.

А, может, всё это привиделось.

Я скучаю по нему.

Я скучаю по нему?

Нет, абсурд. Скучать по кому-то равно проявлять чувства, а чувствовать нельзя, чувствовать невозможно. Мы Боги. Мы не можем быть уязвимы, чувства же таковыми делают.

Смотрю на воду. Представляю, какого оказаться там. Волнительно ли потерять равновесие на мостах Нового Мира и отправится в урбанистическое сердце града? Не так волнительно, как потерять равновесие и оказаться за ограждением дамбы – вода сожрёт, глубина сожрёт.

– Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, – слышится мужской голос за спиной.

Кровь – не вода, я согласна.

Узнаю его обладателя. Дрожь рассыпается по телу: от макушки до кончиков пальцев. Я готова и убить тебя, и боготворить, чёртов ты…

– Таков был глас Остроговцев, когда их оторвали от Нового Мира.

Бред. Острог никогда не принадлежал к Новому Миру.

Не оборачиваюсь. Жду, когда пришедший поравняется со мной. Так и происходит. Мальчишка с янтарными глазами спрашивает:

– Научилась антирекламе у Говарда Голдмана, конфетка?

Что известно ему, что неизвестно мне? Что известно всем людям, но неизвестно мне?

– Тебя за это – что очевидно – съедят, Карамель. Косточку за косточкой.