Но все, кто был на пиру, сочли игру очень веселой. Теперь абсолютно все до единого желали видеть, как Лина целует торпаря из Кроки. Да, да, ведь у нее не было десятиэровой монетки, чтобы откупиться.

– Была не была, – решилась Лина и отпустила поцелуй с такой быстротой, что он никому не доставил радости, и меньше всех – торпарю из Кроки.

Но в дальнейшем дело пошло куда лучше. Потому что началось то, что в дальнейшем во все времена стало называться в округе «великий поцелуйный пир в Каттхульте».

– Все должны участвовать в игре! – снова заявила учительница, и все целовались и были счастливы. Но когда подошла очередь пастора, папа Эмиля аж весь затрясся, не слишком ли далеко зашла вся эта игра? А вообще-то пастору выпало на долю поцеловать маму Эмиля.

Но он всего-навсего взял ее руку и поцеловал так учтиво и благородно, что мама Эмиля почувствовала себя чуть ли не королевой.

А потом меховую шапку нахлобучили на глаза торпарю из Кроки.

– Я поехал в город раздобыть себе невесту, – с глубокой надеждой и ожиданием сказал он.

Но, стянув с себя шапку и увидев, что ему надо поцеловать пасторшу, он решительно заявил:

– Ну уж нет, плачу сколько угодно, только чтоб откупиться!

Какие злые слова! Потому что даже самые-пресамые уродливые и чрезмерно толстые пасторши расстраиваются, если кто-нибудь так говорит.

Учительница, конечно, тоже расстроилась, когда торпарь из Кроки так опозорил жену пастора. Но она попыталась сделать вид, что его попытка откупиться пришлась весьма кстати.

– Понятно, милый батюшка из Кроки думает о бедняках из богадельни! – нашлась учительница. – Надеюсь, что многие здесь заплатят штраф, и тогда у нас будет немного денег на табачок и кофе для бедняков.

Больно дошлая была эта учительница!

Но игра продолжалась, и все, особенно молодые парни и девушки, были страшно довольны ею.

Под конец настала очередь Эмиля нахлобучить на глаза шапку.

– Я поехал в город раздобыть себе невесту! – задорно сказал он.

Но когда учительница указала ему на нескольких девочек, а Эмиль только и повторял все время «нет», она взяла да и указала ему на пасторшу.

– Это она? – спросила учительница.

– Да, вот эта как раз по мне! – ответил Эмиль.

Тут все начали громко хохотать, а когда Эмиль сорвал с себя шапку, он понял – почему. Наверно, они думали: «Это ж надо рехнуться, ему в невесты – пасторшу, нет, это слишком! « А вообще-то, может, они думали, что пасторша вообще уже никому в невесты не годится. Наверное, она и сама так думала, поскольку лицо у нее было багрово-красное, а вид такой, будто ей стыдно.

– Вон оно как… – протянул Эмиль.

Он медленно подошел к пасторше и стал прямо перед ней; видно было, что он чуть колеблется. А гости так и покатывались с хохоту, им было жутко смешно. Но никто бы не сказал, что пасторше это пришлось по душе, да и пастору тоже.

– Бедный Эмиль! – пожалела мальчика жена пастора. – Разве у тебя нет десяти эре, чтобы откупиться от меня?

– Ясное дело, есть! – заявил Эмиль. – Но я и не подумаю откупаться!

И мигом вскарабкался на колени к пасторше.

Тут все даже икнули от удивления: что это с мальчишкой, никак чокнулся?

Но Эмиль сидел как ни в чем не бывало. Он ласково посмотрел пасторше в глаза, а потом вдруг обнял ее за шею и крепко поцеловал восемь раз подряд.

Тут снова раздался взрыв хохота – еще громче, чем прежде. Но Эмиль спокойно сполз с колен пасторши – он нацеловался всласть.

– Нечего жадничать! – заявил он. – Раз у меня теперь есть невеста, значит, есть! Никуда не денется!

– Хи-хи-хи! – надрывался торпарь из Кроки, хлопая себя по коленям. Да и все гости до единого хохотали просто неудержимо. Ну уж этот Эмиль, подумать только, устроить представление с самой пасторшей! Хотя, конечно, получилось страшно весело! Так думали абсолютно все.

Но папа Эмиля очень разозлился: ведь никому не дозволено так вести себя у него на пиру!

– А ну замолчите! – приказал он. – Нечего смеяться!

И положил свою грубую ручищу на головку Эмиля:

– А это ты вроде по любви сделал, Эмиль! Ты – хороший мальчик… иногда.

– Конечно, он хороший! – поддержала папу Эмиля пасторша. – Самый лучший во всей Леннеберге!

Лицо Эмиля озарила улыбка. Он так радовался, что готов был подпрыгнуть до потолка. И вовсе не потому, что его похвалила пасторша. А потому, что так сказал о нем его папа. Подумать только, его папа считает, что он – Эмиль – хороший! Подумать только, он считает так, – пусть хоть один раз в жизни!

Но настал вечер, было уже поздно. Пир подошел к концу, а пастор затянул обычный свой псалом, тот, который всегда пели в Леннеберге, когда пора было разъезжаться по домам.

От нас уходит светлый день, К нам не вернется он… – благоговейно запели гости; теперь все они наигрались до изнеможения.

И еще на этом самом пиру они придумали пословицу, которая потом долгое время повторялась в Леннеберге:

«"Нечего жадничать!» – заявил Эмиль, когда целовал пасторшу».

Пурга кончилась. И когда сани одни за другими, звеня колокольчиками, спускались вниз с каттхультовских горок, стоял ясный, красивый зимний вечер, а дорога была хорошая и накатанная. Альфред с Эмилем, стоя на конюшенной горке, смотрели, как все гости отправляются в путь, а последними – пастор с пасторшей.

– Как-то немного непривычно мне целовать пасторш, – задумчиво произнес Эмиль. – Но раз дело сделано – значит, сделано!

– Целых восемь раз! – восхитился Альфред. – Разве нужно было столько?

Эмиль в раздумье глянул вверх, на звезды. Нынешним вечером они так ярко сияли над Каттхультом!

– Кто знает, – сказал он под конец, – может, мне больше никогда в жизни не придется целовать ни одну пасторшу! А надо попробовать все, что только есть на свете!

– Да, может статься, так оно и будет, – согласился Альфред.

На другое утро Эмиль отправился в столярную, чтобы вырезать деревянного старичка, которого не успел сделать вчера вечером. Теперь он принялся за работу. И ему показалось, что старичок получился очень хороший. Ну просто вылитая пасторша!

Эмиль оглядел своих деревянных старичков. Ведь он так радовался им! И он вспомнил, что сказал ему однажды Альфред. О детях, которые, может, у него когда-нибудь будут. Поэтому он взял обрезок доски среднего размера и гладко-гладко обстругал ее. Затем он крепко прибил ее к стенке над полкой с деревянными старичками.

«Она будет висеть тут до скончания мира», – подумал он.

И столярным карандашом начертал на доске свою волю:

МОИ ДОРОГИЕ ДЕТИ!