И мне хочется есть.

В моем рюкзачке – шесть энергетических плиток, по двести сорок калорий каждая. Я помню, что засунула их в рюкзак еще в Лондоне на случай, если еда в буше мне не понравится, и помню, что Ричард посмеялся над моим вкусом и нелюбовью к приключениям. В мгновение ока я уминаю одну плитку, и мне приходится приказать себе не трогать остальные – оставить на потом. Если я не буду удаляться от реки, то о воде можно не беспокоиться, хотя в ней куча болезней, даже названия которых я не могу произнести. Но зона, близкая к воде, опасна, там так часто встречаются хищник и жертва, жизнь и смерть. У моих ног лежит выбеленный солнцем череп животного. Какое-то похожее на оленя существо встретило смерть здесь, на берегу реки. По воде проходит рябь, и на поверхности появляются бусины крокодильих глаз. Лучше держаться отсюда подальше. Я ухожу в траву и вижу там тропинку. Следы, оставленные в пыли, говорят мне, что я иду дорогой слонов.

Когда страшно, все вокруг обретает преувеличенную резкость. Видишь слишком много, слышишь слишком много, и быстрой сменой образов и звуков я потрясена, один из них может стать единственным предупреждением о приближении моей смерти. И все эти звуки и картинки нужно осмысливать мгновенно. Почему там колыхнулась трава? Просто ветерок подул. Крылья вспорхнули над камышом? Орлан-крикун. Шуршание в низком кустарнике? Это всего лишь бродит бородавочник. На горизонте двигаются стройные антилопы и более темные фигуры южноафриканских буйволов. Повсюду я вижу жизнь – летающую, верещащую, плавающую, кормящуюся. Прекрасную, голодную и опасную. Теперь меня обнаружили комары, пируют моей кровушкой. Мои драгоценные таблетки остались в палатке, так что меня может не только растерзать лев, растоптать буйвол, утащить крокодил или раздавить бегемот, но и отправить на тот свет малярия.

Жара усиливается, комары становятся безжалостными. Я на ходу отмахиваюсь от них как сумасшедшая, но они сгустились в кусачее облако, и отделаться от них невозможно. Я в отчаянии возвращаюсь к берегу реки, зачерпываю ил и обмазываю им лицо, шею и руки. Он отвратительный, с разлагающимися растениями и тошнотворным запахом, но я наношу все новые и новые слои, пока на мне не образуется настоящий панцирь. Потом поднимаюсь на ноги – первобытное существо, рожденное в гумусе. Вроде Адама.

Я продолжаю идти слоновьей тропой. Слоны тоже предпочитают двигаться вдоль берега реки. На ходу я замечаю на тропе и другие следы, которые говорят мне, что этот путь используется самыми разными животными. Это некий эквивалент суперхайвея в буше, все мы идем вслед за слонами. Если этим же путем ходят антилопы импала и куду, то наверняка сюда заглядывают и львы.

Вот еще одна зона убийства, где встречаются хищник и жертва.

Но высокая трава по обеим сторонам от меня тоже таит в себе немало угроз, и к тому же мне не хватит сил проложить собственную тропу в густом буше. Я должна двигаться быстро, потому что где-то у меня за спиной Джонни, самый беспощадный из хищников. Почему я не желала видеть очевидного? Видеть, как один за другим исчезают люди, а их плоть и кости пожирает эта голодная земля. Я была слепа к его игре. Каждый взгляд, которым удостаивал меня Джонни, каждое его доброе слово были всего лишь прелюдией к убийству.

Солнце достигает зенита, а я продолжаю идти слоновьей тропой. Ил засыхает, образуя твердую корку на моей коже, и ее крошки попадают мне в рот, когда я ем вторую энергетическую плитку, но я не обращаю внимания, глотаю песок и все, что там есть. Знаю, что должна беречь съестные припасы, но меня уже мучает голод, и я решаю, что хуже всего было бы умереть с несъеденными плитками в рюкзаке. Тропа снова уходит к реке, и я нахожу лагуну столь черную и неподвижную, что в воде дважды отражаются небеса. Дневная жара заставляет буш смолкнуть, даже птицы затихли. У кромки воды стоит дерево, на котором я вижу десятки странных покачивающихся мешков, они висят, как рождественские шары на елке. В полубредовом от жары, измотанном состоянии я воображаю, что набрела на колонию иноземных коконов, оставленных вызревать здесь, где их никто не обнаружит. Потом прилетает птица и исчезает в одном из мешков. Это гнезда ткачиков.

Вода в лагуне приходит в движение, словно что-то пробудилось в ней. Я отшатываюсь от воды, чувствуя в ней угрозу, которая готовится застать меня врасплох. Отступая в траву, я спиной чувствую холодок этой опасности.

Тем вечером я выхожу прямо на слоновье стадо.

В таком густом буше даже очень крупное животное вроде слона может застать тебя врасплох, и, выйдя из рощи акаций, прямо перед собой я вдруг вижу слониху. Она, кажется, испугана не меньше меня и издает трубный звук, громкий, пронзающий насквозь. Я слишком потрясена, чтобы броситься наутек. Стою замерев, за спиной у меня акации, передо мной – слон, тоже стоит неподвижно. Мы смотрим друг на друга, и тут я вижу мощные серые формы, двигающиеся вокруг меня. Их тут целое стадо, они обламывают ветки, отрывают прутья. Они, конечно, понимают, что я здесь, и перестают кормиться, настороженно оглядывая пришельца, покрытого илистой коркой. Любому из них ничего не стоит меня убить. Свалить хоботом, топнуть массивной ногой по груди – и они будут избавлены от этой угрозы. Я чувствую, что они изучают меня, решают мою судьбу. Потом один из слонов отрывает ветку и засовывает в рот. Один за другим они возобновляют трапезу. Они вынесли вердикт и отсрочили приведение смертного приговора в исполнение.

Я осторожно отступаю в рощу, двигаюсь под защиту громадного дерева, которое возвышается над акациями. Я карабкаюсь по массивному стволу, пока не оказываюсь на высоте, недоступной для слонов, где усаживаюсь в развилке ветвей. Как и мои предки-приматы, я нахожу безопасность на дереве. Вдали воют гиены и рычат львы: предупреждение о грядущей ночной схватке. Со своего высокого места на дереве я вижу заход солнца. В тени подо мной продолжают кормиться слоны, шуршат листвой, топчутся. Утешительные звуки.

Ночь оживает воплями и рычанием. Подмигивают звезды, похожие на кристаллы на черном небе. За выгнутыми ветками мне удается разглядеть созвездие Скорпиона – его мне показывал Джонни в первую ночь. Джонни много чему научил меня, и теперь я не могу понять, зачем ему это было нужно. Чтобы дать мне шанс в схватке, сделать более достойной жертвой?

Я каким-то образом сумела пережить всех остальных. Я вспоминаю Кларенса и Эллиота, супругов Мацунага и блондинок. Но больше всего мои мысли занимает Ричард и то, что было между нами прежде. Я помню обещания, которые мы давали друг другу, ночи, когда мы засыпали обнявшись. Начинаю вдруг плакать по Ричарду, по всему тому, что было между нами, и мои рыдания в этом ночном хоре звуков больше похожи на звериный зов. Я плачу до боли в груди, пока у меня не начинает жечь в горле. Плачу до полного изнеможения, пока совсем не сникаю.

Я засыпаю так, как засыпали мои предки миллион лет назад, – на дереве под звездами.

На рассвете четвертого дня я разрываю обертку последней энергетической плитки. Я съедаю ее медленно, каждый укус – акт почтения священной силе еды. Поскольку это моя последняя еда, каждый орешек, каждый лепесток овсяных хлопьев – это радостный всплеск вкуса, никогда прежде не оцененный по-настоящему. Я вспоминаю множество праздничных трапез – ни одна из них не была так священна, как эта, когда я поедаю последнюю плитку, сидя на дереве и глядя, как золотится с восходом небо. Слизываю последние крошки с обертки, потом спускаюсь к берегу, где становлюсь на колени, словно в молитве, и пью струящуюся воду.