Если евиониты и им подобные все же как-то существовали в христианской империи, то лишь на ее границах: на Голанских высотах над Галилеей или в глубинах пустыни59. Для тех, кого церковь назвала еретиками, а также для беженцев из Самарии это больше было не землей – лучшим местом для жизни, а дикой неприветливой местностью. В результате сложилась весьма любопытная ситуация: в то время как рубеж между пустыней и Палестиной колонизировали ударные части христианской ортодоксии – монахи и аскеты, он одновременно оставался неким призрачным свидетельством миру, как и раньше, до установления христианства, когда границы между противоборствующими верами были менее четкими. Хотя массивная каменная лавра (пустынный монастырь) провозглашала торжество нового, все равно где-то рядом можно было заметить очень слабые, но, безусловно, присутствовавшие следы более древнего порядка. На территории между Палестиной и Синаем, к примеру, стояли святилища, воздвигнутые племенами, поклонявшимися множеству богов – их называли политеистами. А тем временем в скалах над Мертвым морем отнюдь не редкостью были находки таинственных свитков, которые находили в скальных пещерах, где имелось много книг60. В свитках отразились версии иудейских писаний, сказочно древние, со странными и различными вариантами текстов. Ясно, что в условиях сухого климата пустыни вероятность сохранения древних рукописей, давно забытых в других местах, была несколько выше. Возможно, то же самое относилось и к доктринам.

В дикой необжитой местности, за пределами досягаемости христианской империи, никого особенно не заботило, каким богам поклоняются люди, какие книги они читают и какие забытые верования считают своими. В диких местах никто не охранял границы вер, на которых во многих регионах раз и навсегда были построены баррикады.

Следы странных аберрантных верований, существовавших в пустыне, периодически проявлялись даже на Святой земле – они были словно песчинки, заносимые восточным ветром. К примеру, в 20 милях к югу от Иерусалима, в месте, расположенном среди открытого пространства, называемом Мамре, каждое лето собирались язычники из-за границ Палестины и отмечали свой праздник61, корни которого уходили в сказочную древность. В центре находился дуб – старейшее в мире дерево, ни евреи, ни христиане не подвергали сомнению его древнюю родословную62. Вдобавок это было любимое дерево Авраама. Возле него все еще стоял выкопанный патриархом колодец. И хотя само дерево благодаря безжалостному вниманию христиан – охотников за сувенирами давно уже превратилось в пень, это не убавило ему святости. В первой книге Библии сказано, что Авраам, сидя в тени дуба, принял трех таинственных незнакомцев, которые принесли ему хорошие новости: его жена Сара, доселе бесплодная, родит ему сына. Двое из трех незнакомцев продолжили свой путь, а третий, проинформировавший Авраама о Его намерении уничтожить Содом, остался и оказался самим Господом.

Ничто не могло быть оскорбительнее и для иудеев, и для христиан, чем праздник, устраиваемый на таком месте, и, естественно, они не оставляли попыток избавить его от грязного внимания язычников. Еще во времена Иисуса иудейский царь возвел стену вокруг дуба и колодца, имея целью тщательно следить за местом – maqom, – где Авраам стоял перед Господом63. Триста лет спустя Константин пошел дальше и приказал соорудить церковь прямо над дубом. И правильно сделал. Христиане были согласны, что три незнакомца, которых развлекал Авраам, это могла быть только Святая Троица, а Мамре в результате всегда была местом чистой святости, предназначенным для поклонения нашему Спасителю64. А значит, рассудил Константин, все притязания язычников на это место – ложь и богохульство. Очищенный от всех непристойных сборищ идолов и испачканных кровью алтарей, дуб стал тем, чем являлся во времена Авраама – чисто христианским деревом.

Однако язычники, забыв об этой очевидной истине, упорно приходили в город. Прошло больше века после попытки Константина запретить их летний праздник, а они все еще стекались к священному дубу, где приносили в жертву петушков, лили вино, бросали лепешки в священный колодец и напоказ отказывались от секса. Подобное поведение, в то время как язычество в других местах на Святой земле подвергалось ожесточенным нападкам и довольно быстро исчезало, требовало немалого мужества.

Большинство участников праздника действительно принадлежали к народу, который на Ближнем Востоке ненавидели, как «самый суеверный и невежественный в мире»65. Его презрение к монархам и их законам было давно известно.

Арабы, племена которых рыскали по бескрайним бесплодным землям, раскинувшимся к югу от плодородного полумесяца, могли похвастаться более длинным перечнем варварства, грубостей и дикостей, чем Римская и Персидская империи, вместе взятые. Живя в дальних пустынях, они не знали ни надсмотрщиков, ни чиновников – положение дел настолько неестественное, что даже царь Месопотамии в те далекие дни, когда в Иерусалиме еще стоял храм Соломона, хотел взять его на заметку66. Прошло тысячелетие, но почти ничего не изменилось. Арабы так же, как и прежде, не желали пускать корни. Их больше презирали как язычников, которые жили в палатках. И для аристократа во дворце, и для крестьянина в поле вечное непостоянство кочевников являло собой угрозу. То, что арабы, презирающие нормы цивилизации, обладали вечным качеством – свирепостью – под стать пустыням, в которых они обитали, считалось само собой разумеющимся. Они занимали положение ниже, чем люди, но все же выше, чем звери. В сражении для них не было ничего необычного в том, чтобы напиться крови врага. А когда они занимались любовью (по крайней мере, ходили такие слухи), женщины проявляли такую же взрывоопасность и склонность к насилию, как мужчины67. Нервные путешественники, осмеливавшиеся выбраться за пределы города или деревни, смотрели на арабов, скакавших на конях или верблюдах, как на самых страшных хищников пустыни: «Как хищный коршун, который, лишь только заметит с высоты дичь, бросается на нее, выпустив когти, они хватают все, что могут унести»68.

Оскорбление, которое, несомненно, понравилось бы арабам. Быть свободным и устрашающим, как хищная птица, – это все, к чему они стремились. То, что другие люди презирали как непостоянство, они считали свободой: «Я путешествовал с одним только хлыстом – даже рукоять была без оплетки»69. Скакать на коне в одиночестве, видя вокруг только бесконечный горизонт, значило чувствовать себя ничем не связанным – абсолютно свободным, иными словами, полной противоположностью раба. Где бы ни собирались арабы – в вышитом шатре или вокруг костра под яркими звездами, они воспевали хвалу вину, стройным женщинам и воинам, не признающим хозяев. Пусть кочевников пустыни презирали, но их и боялись. Когда персы обвинили демонического царя Дахага в том, что он из их числа, а римляне осудили их за порабощение и похищение людей как пособников дьявола, арабам заплатили своеобразную дань. В конце концов, лучше быть бандитом, чем зависимым человеком. Кто такие подданные шахиншаха или цезаря, чтобы полагать иначе?