Он появился на свет так спокойно, так нежно, он был так красив, так полон любви с первого дня.

Она остановилась и потом вдруг сказала:

– Неужто ж убьют такого мальчугана, как он, Боже милостивый!

– Ничего с ним не случится, миссис Тоска.

– Я молюсь Богу, – сказала она. – Сохрани мне, Боже, моего мальчика, не позволяй им убить такого мальчугана, как он.

Она тихо заплакала.

– Я-то ведь знаю, какой это мальчик, стоит только послушать его, взглянуть ему в глаза. Такой мальчуган – и против врага! Да разве он может? Он рожден для любви, а не для того, чтоб убивать. Он для ласки рожден. Неужто же такого мальчугана убьют? Не пускайте моего мальчика на войну! Если он уедет, я знаю – я не увижу его больше. Пусть он останется дома.

Я объяснил миссис Тоска, что единственный способ не идти на войну – это заболеть или дезертировать.

– Как это – дезертировать? – плакала она. – Как это делается?

– Просто бежать.

– А что ему сделают, если поймают?

– Убьют.

– Я напишу письмо президенту, – сказала она. – Мистер президент, скажу я ему, не убивайте такого мальчугана, как Виктор. Убейте своего собственного сына, если вам так нужно выиграть войну, убейте моего сына Доминика – он ничуть не хуже, он мой сын, и я люблю моего Доминика, – но не убивайте такого мальчика, как Виктор, мистер президент. Вы большой человек, мистер президент, вы это поймете: это не политика – это мать, которая выносила Виктора под сердцем, вырастила его, – не совершайте страшного злодеяния. Господь не простит такого греха. Вот как я напишу президенту, – говорила она, рыдая.

– Пожалуйста, миссис Тоска, постарайтесь, чтобы Виктор не узнал, что вы переживаете, – сказал я.

– Он знает и так, – сказала она. – Я знаю, и он знает – мы понимаем друг друга. Кто привез его невесту в Нью-Йорк, чтобы его утешить? Мать. Кто понял по его голосу за тридевять земель, о чем он говорит? Его мать. Виктор знает. Я тоже. Что ж теперь нам делать?

Черт побери, я не знал, что сказать. Но я знал, что она права. Только это все равно никому не поможет. Делать-то нечего. Час придет, складывай вещи, ранец за спину – и шагом марш, как мы уже не раз делали.

Произошло это в январе. Тяжело было Виктору прощаться с женой и матерью, но им было еще тяжелее. Мне-то не так было трудно расставаться с моей подружкой. Она, конечно, немножко поплакала. Но что это были за слезы? Что значат такие слезы перед слезами матери Виктора?

Однажды утром чуть свет нас всех собрали, чтобы ехать на погрузочный пункт, а это, конечно, значило – прощай, Америка. Мы проторчали в ожидании отъезда с пяти утра и почти до одиннадцати. Явились на службу счастливцы, которым никуда не нужно было ехать. Они нас бурно приветствовали и от души желали счастливого пути, но мне это было не очень приятно.

Зла я им не хотел. Никому из них я не желал ни простудиться, ни поскользнуться на линолеуме, ни налететь в автомобиле на дерево, ни отбить молотком пальцы, вбивая в стену гвоздь для картины, ни получить удар электрическим током, когда возишься с радиоприемником. Я желал им всем быть счастливыми, иметь все, что им нравится, делать все, что им хочется, к войне относиться, как им заблагорассудится, – я только не хотел, чтобы они со мной прощались, чтобы они разговаривали с Виктором Тоска, Джо Фоксхолом и писателем. В демократическом государстве все, разумеется, равны. Если идет война и объявлена мобилизация, то призван в армию должен быть каждый. Взгляните хотя бы на нашего писателя. Вот он, такой же, как и все, нагруженный всем этим хламом, ремни пригнаны, вещевой мешок за плечами – все в соответствии с уставом. При демократии – один за всех и все за одного, и первый закон – это закон справедливости. Пришло время отправлять людей за океан – все должны быть отправлены. Что справедливо, то справедливо, тут не может быть двух решений. Никаких махинаций. Никакого обмана. Никаких протекций. Никакого потворства. Все начистоту. Каждый честен, искренен, ревностен – всякий стремится взять на себя долю бремени и с честью нести ее.

А тут эти счастливчики вас провожают. Да меня просто рвало. Может быть, я не такой сентиментальный, как они. Но если бы они уезжали, а я бы пробыл тут два-три года и оставался еще, я бы не стал болтаться у них под ногами, чтобы сказать им прощай. Мне было бы стыдно. Я бы просто пошел к своему столу, написал бы очередной сценарий в двух частях, призывающий их идти и умереть, как подобает мужчине, а потом как можно скорее пустился бы на машине домой и стал бы читать в газетах о том, как идет война. Я бы считал их просто дурачками – туда им и дорога, думал бы я.

Но вот наконец нас погрузили на машины, но, прежде чем мы тронулись с места, все эти счастливчики нас окружили, стали отпускать веселые шутки, выкрикивать добрые пожелания.

– Убей там немца за меня! – говорили они.

Вскоре нас доставили на погрузочный пункт и отвели в портовые казармы. Мы постлали себе койки. Постояли в очереди за химически обработанной одеждой – на случай газовой атаки. Прослушали еще несколько лекций. Заполнили еще несколько документов. Сообщили, кого известить и кому переслать деньги, если мы будем убиты.

К концу дня за мной прислал какой-то капитан. Он был очень сердечен, пригласил меня сесть. Теперь, когда меня отправляли за океан, он считал нужным мне показать, что отношения между офицером и рядовым ничем не отличаются от обычных человеческих отношений в гражданской жизни.

Он достал одну из бумажек, которые я перед этим заполнил.

– Я обратил внимание, – сказал он, – что вы, хотя и состоите в армии уже больше года, а теперь даже отправляетесь за океан, однако не застраховали своей жизни. Почему?

– Не хочу.

– Но почему?

– Не верю я в это.

– Все люди, кажется, верят…

– А я нет. Я верю в Бога. Кроме того, я думал, что это не обязательно.

– Конечно, – сказал капитан. – Я только думал, что нужно все-таки с вами поговорить, для вашей же пользы. В случае чего – кто знает? Ведь вашему отцу могли бы пригодиться эти деньги.

– Он их не взял бы.

– Почему?

– Мне кажется, мой отец охотно заплатил бы правительству десять тысяч долларов за то, чтобы меня не убивали.

– Ну, – сказал капитан, – мы должны считаться с пожеланиями большинства людей в армии. Огромное большинство настаивает на страховании. Их никто не принуждает, заметьте, но…

– Я заполнял эту страховую форму семь раз с тех пор, как я в армии. Если страхование добровольное, почему тогда всякий раз, как я заполняю форму и совершенно ясно указываю, что я не нуждаюсь в страховке, меня обязательно кто-нибудь вызовет вот так, как вы, например, и спросит, почему я не хочу страховаться? Просто не хочу. Просто не хочу быть убитым – и все. Надеюсь, вы ничего не имеете против?