Достав из штанов инструмент воли, он поднял не само покрывало Майи, но один из предшествующих покровов и предъявил Заммлеру свой метафизический ордер.

– А вы действительно были дружны со знаменитым Гербертом Уэллсом?

– Я бы предпочел не называться другом человека, который уже умер и не может ни подтвердить, ни опровергнуть мои слова. Скажу так: одно время, когда ему было уже за семьдесят, мы часто виделись.

– Значит, вы жили в Лондоне?

– Да, на Уоберн-Сквер, возле Британского музея. Мы со стариком прогуливались вместе. Своих идей у меня тогда было немного, поэтому я слушал его. Научный гуманизм, вера в свободное будущее, в деятельную филантропию, в разум и цивилизацию… Сейчас эти идеи непопулярны. Цивилизация у нас, конечно, есть, но хвалить ее особенно не за что. Думаю, вы меня понимаете, профессор Лал.

– Думаю, да.

– И все-таки Шопенгауэр, мне кажется, не назвал бы Уэллса вульгарным оптимистом. У него было много мрачных мыслей. Возьмите хотя бы «Войну миров». Там марсиане пытаются уничтожить человечество. Относятся к нашему биологическому виду, как американцы к бизонам. Или к индейцам. Это истребление.

– Истребление… Полагаю, вы лично знакомы с этим феноменом?

– Да, в немалой степени.

– Правда? Я тоже, – сказал Лал. – Как пенджабец.

– Так вы пенджабец?

– Да. В сорок седьмом году, когда я учился в Университете Калькутты, произошла страшная резня между мусульманами и индуистами[91]. По всему городу расхаживали маньяки.

– Ох…

– Да. Люди убивали друг друга битами и заостренными металлическими прутьями. Повсюду валялись трупы. Бесчинствовали насильники, поджигатели, мародеры.

– Понимаю. – (Заммлер посмотрел на профессора: это был умный человек с чутким выразительным лицом. Правда, иногда такая выразительность свидетельствует не о сочувственном воображении, направленном во внешний мир, а о высокой субъективности мышления, о приверженности внутренним привычкам. И все же Заммлер начинал думать, что этот Лал, как Ашер Аркин, мог бы быть ему хорошим собеседником.) – Значит, для нас обоих насилие – это не теоретическое понятие. Не то что для мистера Арнольда Беннетта, мистера Герберта Уэллса и других славных добросердечных джентльменов, которые обедали в «Савое». Из среднего и низшего сословия – на Олимп. Как это замечательно, как по-английски! Мне льстило, что мистер Уэллс избрал меня в качестве слушателя своих монологов. Я им восхищался. Хотя после польских событий тридцать девятого года мои взгляды изменились. Как и мое зрение. Я вижу, вы пытаетесь разглядеть, что у меня под этими затемненными стеклами. Нет-нет, ничего страшного. Один глаз у меня функционирует. Помните пословицу: среди слепых и одноглазый король? Уэллс написал об этом рассказ[92], который мне не нравится. Однако я не в стране слепых. Я просто не вижу левым глазом. Ну а Уэллс – на то он и писатель, чтобы писать, писать и писать.

Заммлеру показалось, что Говинда хочет что-то сказать. Одна за другой прошли несколько волн тишины, содержащих немые вопросы: «Вы? Нет, вы, сэр. Вы говорите». Лал слушал. Его волосатая фигура, его по-звериному карие глаза – весь он был воплощенная чуткость, продукт хорошего воспитания.

– Рассказать ли мне вам еще о Герберте Уэллсе, раз уж он послужил причиной нашей встречи?

– Если вас это не затруднит, – ответил Лал. – Насколько я понял, ценность его творчества вызывает у вас сомнения?

– Да, разумеется, причем серьезные. Благодаря всеобщему образованию и низкой стоимости печати парни из бедных семей превратились в людей обеспеченных и влиятельных. Диккенс был богат. Шоу тоже. Он хвастался, что стал человеком благодаря чтению Карла Маркса. Не знаю, насколько это правда, но одно мне кажется несомненным: широкая популярность марксизма сделала его миллионером. Если вы пишете для элиты, как Пруст, вы не разбогатеете. Но тот, кто придерживается радикальных взглядов и разрабатывает тему социальной справедливости, будет вознагражден деньгами, славой и авторитетом.

– Очень интересно.

– Вам в самом деле интересно? Извините, у меня сегодня тяжело на сердце и от этого я очень разговорчив. К тому же, когда я встречаю симпатичного мне человека, это всегда располагает меня к многословию.

– Нет-нет, пожалуйста, продолжайте объяснять.

– Объяснять? Этого я делать не собирался. Пространных объяснений и так бытует слишком много. Из-за них ментальная жизнь человечества стала неуправляемой. Я просто думал об Уэллсе, о Шоу, о таких людях, как Маркс, Жан-Жак Руссо, Марат, Сен-Жюст… Все они были выдающимися ораторами и писателями. Интеллект составлял все их богатство, тем не менее они приобрели невероятный вес в обществе. А другие? Мелкие юристы, чтецы, картежники, памфлетисты, доморощенные ученые, артисты, либреттисты, предсказатели, шарлатаны, изгнанники, буффоны. Сумасшедший провинциальный адвокат может потребовать голову короля и получить ее. Именем народа. А Маркс? Студент, чьи книги потрясли весь мир. Он был прекрасным журналистом и публицистом. Я могу об этом судить, потому что сам занимался журналистикой. Как и многие мои коллеги, Маркс черпал материал в чужих статьях, но делал это мастерски. Так он писал об Индии или о гражданской войне в США, хотя, по сути, ничего о них не знал. Это был человек сказочной проницательности, блестящий полемист и оратор, чьи предположения оказывались гениально точными. Его интеллектуальный гашиш очень сильно действовал на людей. В общем, думаю, вы поняли мою мысль: многие гениальные плебеи поставили себя на одну доску с аристократами и даже приобрели всемирную славу благодаря тому, что в результате распространения грамотности стало доступно всем бедным детям, а именно благодаря букварям, словарям, учебникам грамматики, классической литературе. Это позволило им выйти из трущоб или из тесных мелкобуржуазных мирков, чтобы с высокой трибуны обратиться к многомиллионной многонациональной аудитории. Такие люди диктуют условия, задают тон, а история идет за ними. Вспомните войны и революции, на которые мы позволили себя уговорить.

– Да, разумеется, калькуттские беспорядки вспыхнули во многом под влиянием индийской прессы, – заметил Лал.

– Надо отдать Уэллсу должное: переживая личные разочарования, он не требовал жертв от цивилизации. Не превратился в предмет культа, в монарха, героя от искусства или лидера оппозиции. Он не начал стыдиться слов. В отличие от многих.

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Видите ли, – сказал Заммлер, – в великую буржуазную эпоху писатели становились аристократами, а, став аристократами благодаря мастерскому владению словом, считали себя обязанными перейти к действию. Для благородного человека это считалось зазорным – заменять словами дело. Подтверждение тому – биография мсье Мальро или мсье Сартра. А если копнуть еще глубже, доктор Лал, то и Гамлет чувствует себя униженным, когда говорит: «А я, как девка, облегчаю груз / Души словами, руганью, – как баба, / Как судомойка!»

– «Фу, стыдно! К делу, мозг мой!»[93]

– Совершенно верно. Или к Полонию: «Слова, слова, слова». Они для стариков или для молодых, которые стары сердцем. Как принц, чьего отца убили. Но если принцы, из презрения к бесплодным разговорам, обращаются к благородным делам,