Лют-Василиус довольно ухмыльнулся.

– На острове Нобель очень долгая зима, а зимой очень длинные ночи. Во время летней «охоты» мы взяли в плен римского ритора, который обучал своему искусству какого-то германского царька. С ритором были книги, много, десятка три. Узнав об этом, старейшина Любый приказал смотреть за ним, как за самым ценным пленником, и не отказывать ему в еде, питье. Надо сказать, что тогда я был молод и глуп и решил, что ритор – это звание в Римской империи вроде префекта провинции и скоро, когда мы разделим выкуп, я смогу не только заказать себе стальной меч, но и заплатить соседу за черноокую девушку-невольницу, ласковую италийку. Однако все оказалось не так, хотя, признаюсь, и пошло мне на пользу.

Как только озеро взялось льдом и работы для речных волков не стало, мы собрались по обычаю в Большом доме, иногда служившим нам как храм, иногда – как место для переговоров с обиженными купцами. Но чаще всего там распивали вино, прихваченное в качестве добычи. Вино быстро заканчивалось, тогда переходили на нашу брагу, при воспоминании о которой меня до сих пор мучает изжога. Напивались так, что, забыв об опасности, шли мочиться на лед Нобеля. Как ты знаешь, некоторые после этого уже не возвращались.

Все изменилось, когда Любый, или по-простому Люб, наш старейшина, привел в Большой дом римского ритора. И тот каждый вечер до глубокой ночи стал рассказывать нам сказки.

– Какие «сказки»? – недоумевая, переспросил Константин Германик.

– Мы их так называли: «сказки», – охотно объяснил Лют. – На самом деле ритор своими словами пересказывал прочитанное в книгах. О древних греках; походе римлянина Красса на парфян; гибели девятого легиона, ушедшего за Адрианов вал и пропавшего в сумраке болот и лесов Британии. Он был мастером своего дела. Даже жития святых описывал так красочно и красиво, что поневоле хотелось повторить их подвиги.

– А когда зима закончилась, что вы сделали с ритором? – мрачно осведомился трибун. – Утопили в Нобеле, чтобы не кормить на дармовщинку?

Лют-Василиус обиделся:

– За кого ты нас принимаешь? Люты умеют ценить добро. Своими рассказами той зимой ритор спас многих от бесславной смерти: никто тогда не угорел от вина и не захлебнулся подо льдом Нобеля. За это Люб щедро одарил его и купил даже место в большом караване, идущем на Самбатас. Уже много позже я встретил нашего ритора в Константинополе. У Царского портика, в центре города, где больше всего книжных лавок, он вел публичную дискуссию с известным поэтом.

– Клавдианом? – угадал Константин Германик.

– Да. А ты с ним знаком? По мне, так Клавдиан может стать Горацием нашего времени.

– Великий Митра! – изумленно выдохнул трибун. – Впервые вижу пирата, знающего Горация!

Лют-Василиус задумчиво провел тыльной стороной ладони по бритой щеке. Только теперь Германик понял значение непроизвольного жеста. Речной волк с острова Нобель брил щеки, соблюдая классическую патрицианскую традицию! Примером для подражания римлянам старых времен, стали, безусловно, те самые пресловутые «сказки» римского ритора.

– Ты обо мне много чего не знаешь, – задумчиво молвил Лют-Василиус и, перейдя с греческого на латынь, внезапно выдал: Сaelum non animum mutant, qui trans mare currunt.

– «Те, которые идут за море, меняют лишь небо, а не душу», – согласился трибун. – Но откроюсь тебе, по мне так Гораций прав лишь отчасти. Возьми, к примеру, меня. С того момента, как я, покинув гарнизон в Александрии, встал под пурпурные «драконы» сначала императора Юлиана, а теперь и величайшего, и любимого мною мужественного Валента, много изменилось во мне. А ведь я буквально пересек море.

– Возможно, ты таким и отплыл, просто раскрылся в военных походах, – здраво рассудил Лют-Василиус. – Я ведь за тобой давно наблюдаю, командир. Ты действуешь обдуманно и подчиняешь себя трезвому расчету, даже когда на тебя бешеный хунна несется.

Честолюбивый, как многие его ровесники-офицеры, трибун Галльского легиона не смог сдержать довольной улыбки. Что ж, это действительно так. Его хладнокровие в битве приметил когда-то обожаемый император Валент, приблизив провинциального командира к своей блистательной особе.

– Что до меня, то я в душе остался речным волком, – сознался Лют-Василиус, – хотя и знающим Горация.

– На этом закончим о прошлом, Лют, – предложил офицер. – Мне крайне любопытно, что нас ждет в будущем. Пусть Эллий Аттик подменит на банке гребца-анта. Возвращайся с Маломужем, решим, куда плыть дальше.

Глава ХХVIII

Страшная встреча

Для начала Маломужу предложили посмотреть на карту, нарисованную на папирусе. Ант восхищенно любовался ею, как ребенок искусно раскрашенной игрушкой.

Вертел свиток в руках, рассматривал на солнце и даже понюхал. Однако варвар есть варвар; глядя на доступный любому римскому подмастерью рисунок, Маломуж решительно не понимал, что это такое. Синие линии рек, коричневые горы были для него просто линиями и пятнами на папирусе. Наконец с трудом осознав, что от него требуется, он что-то объяснил Люту.

– Мокрый песок просит, – перевел Лют-Василиус. – Говорит, что ему привычнее на песке путь обозначить.

– Присмотри укромную бухточку по левому борту. Так, чтобы Атаульф с того берега нас не заметил, – отдал приказ бойцу Константин Германик.

Бухту искали достаточно долго. Наконец трибун согласился с предложением Люта-Василиуса, и уже около полудня купеческая лодия зашла в устье неширокой речушки, впадавшей в Гипанис. Поднялись вверх по течению, пока большая река вообще не скрылась из виду.

– Тут нас точно не найдут, – доложил Лют-Василиус командиру.

– Expert usmetuit, – безапелляционно заявил тот в ответ. – Опытный остерегается. Пусть Шемяка возвращается к Гипанису и наблюдает за противоположным берегом. Тирас и Калеб – в степь.

Разведчики разошлись в разные стороны. Гребцы, которым было запрещено разжигать костер, чтобы не выдать место ночевки дымом, давились сухарями, запивая речной водой.

Маломуж знаком предложил офицеру и Люту подойти поближе к отмели. Босой ногой умело расчистил площадку, отломав ветку ивы, зубами содрал с нее листья и принялся что-то азартно чертить на мокром песке.

Германик присмотрелся, сравнивая с картой. «Сходится!» Показал Люту. Схема перехода на папирусе египтянина в самом начале практически полностью соответствовала рисунку анта. Причем до деталей: притоков и изгибов Гипаниса, которые Маломуж рисовал вдохновенно, от усилия высунув кончик языка. Когда надо было обозначить пороги, он разыскивал небольшие камешки, клал их посреди обозначенной двумя береговыми линиями широкой реки. Более того, пороги, которые Гипанис пусть временно, но покрыл талыми водами, здоровяк, чтобы было уж совсем понятно, закрывал своей громадной лапой, которую человеческой пятерней назвать было трудно.

– Итак, мы уходим направо, куда и поворачивает основное