— Опаздываю. Сегодня надо пораньше… Я и вернусь пораньше, — успокаивал Мешок всполошенную жену. Мы вышли из дому и какое-то время шли молча.

— Ну так что? — снова спросил Мешок. — Поможешь?

— Ты же Серегу назначил, — вильнул я в сторону.

— Пришлось уволить, — нахмурился Мешок. — Он бы со своими воровскими понятиями такого наворотил… Да и наворотил… Где-то в девяносто седьмом я его и свольнил… Нет, в девяносто шестом… Точно — в девяносто шестом. Доверил ему это дело в восемьдесят девятом, когда ты да он освободились, а в девяносто шестом пришлось свольнять — такого набедокурил…

— А Тимку просил? — Я продолжал петлять, так и не решившись еще предложить Мешку показаться специалистам.

— Так сразу после Сереги к Тимке и побежал — а куда мне еще было бежать? Вот с девяносто шестого по нонча Тимка и куролесил… Потому и вызвал тебя, что пришлось свольнять и его.

— Тоже наворотил?

— Сплошной срам и блуд.

— А как он?..

— Кто — Тимка?.. Тот же довольный котяра, что и всегда.

— Нет, я спрашиваю, как он отреагировал на твою просьбу? Поверил?

— Чего же ему мне не поверить? Раззи я кого обманывал? Ты, к примеру, что, мне не веришь?

— Так Тимка сразу согласился? — уворачивался я от неприятного вопроса.

— Мне кажется, что он даже обрадовался, — вспоминал Мешок. — Мне бы тогда еще присмотреться к этой его странной радости… Да где там!.. Я так спешил найти замену Сереге… ну, и себе… Выходит — сам виноват…

— Так-таки и не усомнился ни в чем?

Я не мог поверить, чтобы такая язва языкатая, как Тимка, вот так с ходу принял все Мишкины придолбаи. Может, его Серега предупредил?

— Я же говорю: сразу обрадовался. Тетрадку мою схватил и тут же принялся что-то в ней строчить. Я ему говорю: “Покажи, что пишешь-то?” — а он мне в ответ: “У нас кто теперь Божий подручный — ты или я?” — так и не показал.

Я представил Тимку, рисующего в Мишкиной тетрадке свои подсказки самому Господу Богу, и уже не мог сдержать смех…

Тимка обрадовался вовсе не могущественным возможностям, которые Мешок временно передавал ему вместе с тетрадкой (как показалось в тот момент Мешку), а тому, что вся эта непонятка вопреки Тимкиным опасениям прошла легко и бестягостно. Серега, естественно, предупредил его о Мешковой придури и о том, что Мешок скорее всего обратится к нему за помощью, — вот Тимка и мандражировал, совсем не желая видеть своего друга не в себе и слышать, как тот заговаривается и лепечет бессвязную хрень.

А на самом деле все оказалось не так уж и плохо. Ну возомнил человек, что сам Бог доверил ему стоять на посту и дыбать во все глаза за порядком и справедливостью, — подумаешь, невидаль! Кому это мешает? В жизни случаются заскоки и покруче. Вона сколько лет кряду куча людей торчала на своих постах, не позволяя никому улизнуть с ухабов коммунистической дороги в тишь да гладь буржуазной бездуховности. Вот то была беда! А в Мишкином тихом помешательстве какая кому беда? И почему не подменить Мешка в этом его выдуманном карауле? Это самое меньшее, что может сделать Тимка для своего друга. Тем более — хлопот никаких. Так что пусть Мешок не изводит себя своим отступничеством и спокойно занимается домом да семьей, если все это у него так ладно получается.

Тут Тимка вспомнил, что Серега советовал совсем уж не филонить и время от времени записывать какие-нибудь благие пожелания в тетрадку Мешка, чтобы потом — при возвращении своих придурочных полномочий — Мешок не огорчался и увидел, что все было чин чинарем…

Тимка решил тут же что-нибудь и написать, окончательно убеждая Мешка в том, что тот передал свое божественное служение в надежные руки. Надо что-то ясное и справедливое, типа миру — мир, но не столь глупое. Тимка вспомнил книгу, которая в давнем пересказе Сереги запала ему в душу, — там надо было добраться до шара, исполняющего любые желания, и герой после всех мытарств сидел у этого шара и повторял дятлом: “Счастье всем — и абсолютно бесплатно”. Это вот желание счастья всем и даром Тимка и переписал в Мешкову тетрадь, но из-за того, что счастье все понимают по-разному, переписал в понятном каждому варианте своего постоянного тоста: “Чтобы пилось и ялось, чтоб хателось и моглось, чтоб у кажном у гадзе было с ким, кали и гдзе”…

В общем, Тимка был уверен, что он все разыграл тип-топ, хотя и видел, что какие-то сомнения у Мешка все еще оставались…

На следующий день Тимка уехал и Мешкову тетрадь, как и обещал, взял с собой, а чтобы не путаться с этой тетрадкой и со своим деловым блокнотом, в конце концов перенес в нее и все свои немногочисленные записи. Но прежде этого Тимка наискосок пролистнул понаписанное Мешком и Серегой. Серегину руку разобрать было мудрено, а вот Мишкины строчки — крупные, четкие и старательные — читались безо всякого напряжения. Тимка листал да похмыкивал. “Трэба закончить войну в Афгане”, — написал Мешок напоследок, прежде чем передал свою тетрадку Сереге.

— Вот ведь дурухан, — раздосадованно ворчнул Тимка, сверив дату Мешковой записи с числами, застрявшими в памяти.

Вряд ли из этого ворча следует делать вывод о том, что Тимка в конце концов поверил Мешку и его фантазиям. Не больше, чем фантазиям любого другого человека, которых он наслушался вдосталь. Но и никак не меньше. Тимка ведь допускал, что за пределами известного в дважды два мира его постоянных хлопот и усилий вполне может существовать что-либо загадочное или необъяснимое (хоть даже и чудеса), и не спешил лезть со своими сомнениями за те известные ему пределы. Почему же не допустить существования чудес, о которых говорит Мешок? По крайней мере, Мешок, в отличие от кого другого, Тимку никогда не дурил и ничего из него не выдуривал. Вдруг и на самом деле именно его желанием и прихлопнулась афганская война? И кто же он после этого? Натуральный дурухан.

Мешковые добрые помыслы Тимка конечно же понимал и даже в меру приветствовал, но лично ему та кровавая бойня одним из своих безумных изломов устроила такую завидную судьбу, что и сейчас еще было трудно сдержать досаду ее внезапного завершения.

Лет через десять после окончания Тимкиной армейской службы районный военком развернул перед ним неожиданно грандиозные перспективы. У Тимки был временный простой в череде разной степени успешных коммерческих предприятий, и он в очередной раз вернулся в Богушевск, а к военкому попал, чтобы стать на обязательный воинский учет, перед тем как заново прописаться в родимом дому. Собственно, он никуда из Богушевска и не уезжал, и где бы ни носили его очередные великолепные придумки — примерно раз в неделю всегда наведывался к матушке, не оставляя ее своими заботами. В то время менты зорко следили, чтобы, кроме некоторых специально поименованных ситуаций, человек работал в местах, соответствующих прописке, а так как Тимка придумывал себе самые разнообразные работы и заработки, ему время от времени приходилось выписываться из квартиры матушки и обратно прописываться в ней. В тот раз он прописывался, предполагая устроить себе небольшой отдых — расслабиться и оглядеться. Не получилось.