Многие проходят по два, а то и по три раза – не по всей выставке, а только по амбару.

Ха!

Ни один высокоумный критик пока не появлялся. Зато некоторые непрофессионалы и непрофессионалки спрашивают, как бы я назвал этот вид живописи. И я отвечаю то же самое, что скажу критику, который первым полюбопытствует взглянуть, если хоть один объявится, хотя чтото непохоже, потому что на простых зрителей эта махина производит слишком сильное впечатление:

– Никакая это не живопись! Туристский аттракцион, только и всего! Всемирная выставка! Диснейленд!

* * *

Мрачный, однако, Диснейленд. Несимпатично в нем как-то.

В среднем на каждом квадратном футе картины четко выписаны десять уцелевших во второй мировой войне. Даже самые удаленные, не больше мушиного пятнышка фигурки, если посмотреть через линзы, которые я специально разложил в амбаре, окажутся узниками концлагерей, или угнанными в Германию рабами, военнопленными из разных стран, немецкими солдатами различных родов войск, местными крестьянами с семьями, сумасшедшими, выпущенными из лечебниц, и так далее, и так далее.

И за каждой фигуркой на картине, хотя бы самой маленькой фигуркой, – своя военная судьба. Я для каждой сочинил историю, а потом изобразил того, с кем она произошла. Сначала я все время находился в амбаре и каждому, кто спрашивал, рассказывал эти истории, но вскоре устал.

– Смотрите на эту махину и сочиняйте историю сами, – говорил я, оставаясь в доме и только указывая дорогу к амбару.

* * *

Но той ночью я с радостью рассказывал Цирцее Берман все истории, которые ее интересовали.

– А вы здесь есть? – спросила она.

Я показал себя, в самом низу, прямо над полом. Указал носком ботинка. Я был самой крупной фигурой – с целую сигарету величиной. И единственной из тысяч, стоявшей, ну что ли, спиной к камере. Шов между четвертым и пятым полотнами шел по моей спине, разделял волосы на голове – его можно было принять за душу Рабо Карабекяна.

– Кто этот человек, который лихорадочно цепляется вам за ногу и смотрит на вас как на Бога?

– Он умирает от воспаления легких, ему осталось жить два часа. Это стрелок с канадского самолета, сбитого над складом бензина в Венгрии. Меня он не знает. Даже не видит моего лица. Перед глазами у него один только густой туман, уже не тот, что на земле, и он спрашивает, дома ли мы.

– И что вы ему отвечаете?

– А что бы вы ему ответили? – спросил я. – Я говорю ему: «Дома. Ну, конечно, дома! Не бойся!»

– А это кто в таком странном костюме?

– Охранник из концлагеря, он скинул эсэсовскую форму и натянул старье, стащил его с пугала. – Я показал группу узников концлагеря, стоящую поодаль от переодетого охранника. Среди них были и умирающие, как тот канадец-стрелок, они лежали на земле.

– Он привел их в долину и бросил, но и сам не знает, куда идти. Любой, кто его схватит, сразу поймет, что он из СС – на левом предплечье у него вытатуирован личный номер.

– А эти двое?

– Югославские партизаны.

– Этот?

– Старший сержант марокканских войск, взятый в плен в Южной Африке.

– А с трубкой во рту?

– Шотландский планерист, попавший в плен в день высадки на нормандский берег.

– Кого тут только нет…

– Вот это гуркх, он попал сюда из самого Непала. А этот пулеметный расчет в немецкой форме – на самом деле украинцы, которые перешли к немцам. Когда сюда придут русские, их повесят или расстреляют.

– Не видно ни одной женщины, – сказала Цирцея.

– А вы посмотрите повнимательнее. Половина тех, кто из лагерей, – женщины, из сумасшедших домов – тоже. Они просто уже не похожи на женщин. Это вам не кинозвезды.

– Не видно ни одной здоровой женщины.

– Опять ошибаетесь. И с этой стороны есть, и с этой – по углам, в самом низу.

Мы подошли к правому краю.

– Боже мой, – сказала она, – ну просто экспозиция в музее естественной истории.

Так оно и было. Внизу на обоих концах – по крестьянскому дому, дома заперты и укреплены, как маленькие крепости, высокие ворота на запоре, скотина во дворе. Я даже нарисовал подземную часть домов в разрезе, хотел показать подвалы, как в музеях показывают подземные норы зверей.

– Здоровые женщины прячутся в подвалах, где хранится свекла, репа, картофель. Хотят спрятаться от насильников, если вдруг удастся, но достаточно слышали про другие войны и понимают, что рано или поздно насильники придут.

– А название есть у этой картины?

– Да, есть.

– Какое?

И я сказал: «Настала очередь женщин».

* * *

– Или я сошла с ума, или это японский солдат, – сказала она, показывая на фигурку, притаившуюся около развалин часовни.

– Верно. Майор. Видите золотую звезду и две коричневые полосы на обшлаге левого рукава? И у него меч. Скорее умрет, чем отдаст его.

– Удивительно, что там были японцы, – сказала она.

– Их не было, но я подумал, что хоть один на картине должен быть, и нарисовал.

– Зачем?

– Затем, что из-за японцев, а не только из-за немцев мы, американцы, стали скопищем несчастных покалеченных вояк, а ведь после первой мировой войны мы так старались сделаться искренними ненавистниками всех войн.

– А эта женщина – вон там лежит, она что, умерла?

– Умерла. Она была старой цыганской королевой.

– Такая толстая, – сказала Цирцея. – Единственная толстая, да? Остальные – кожа да кости.

– Смерть – это единственный способ растолстеть в Долине Радости, – сказал я. – Она толстая, как урод, каких показывают в цирке, потому что умерла уже три дня назад.

– Долина Радости, – повторила Цирцея.

– Или Мир, Небеса, Сады Эдема, Цветущая весна – называйте как хотите, – сказал я.

– Только рядом с нею никого нет. Она совсем, совсем одна, правда?

– Примерно так. Через три дня после смерти люди не слишком хорошо пахнут. Она пришла первая в Долину Радости, совершенно одна, и почти сразу умерла.

– Где же другие цыгане? – спросила она.

– Со своими скрипками, тамбуринами и ярко раскрашенными повозками? И с репутацией воров – кстати, вполне заслуженной.

* * *

Миссис Берман рассказала мне легенду о цыганах, я ее раньше не слыхал.

– Они украли гвозди у римских солдат, которые готовились распять Христа. Когда гвозди потребовались, оказалось, они таинственно исчезли. Цыгане их украли, а Иисусу и всей толпе пришлось ждать, пока солдаты принесут другие. И после этого Бог разрешил цыганам красть все, что плохо лежит. – Цирцея показала на королеву. – Она верила в эту легенду. Все цыгане в нее верят.